Когда солнце скрылось за горизонтом, все было готово к отбытию бронепоезда со станции Збараж: тендеры и котлы паровозов заправлены, деревянная обшивка навешена на цистерну с заразой. Русский аэроплан, столь досаждавший Рудольфу Хейзингеру, улетел восвояси. Видимо, израсходовав горючее, он устремился к своему полевому аэродрому. Тем лучше.

Оба паровоза развели пары, и тяжелая махина бронепоезда, медленно набирая ход, двинулась в сторону железнодорожного моста через галичанскую реку Серет. Теперь ничто не должно было помешать исполнению планов полковника Хейзингера.

Все, однако, получилось не так гладко, как хотелось полковнику. Не прошло и двадцати минут с момента их отбытия со станции, как по внутренней связи Хейзингера вызвал майор Ванчура. С комендантом бронепоезда, в свою очередь, связался машинист переднего паровоза. Он сообщил Ванчуре, что примерно на расстоянии версты впереди, прямо на рельсах, стоит размахивающий факелом человек. Это повсеместно принятый на железных дорогах знак непосредственной опасности. Может быть, размыло насыпь, хоть дождей не было недели две. Может быть, рельс отошел от подгнившей шпалы… Да мало ли что может быть!

– Как поступать, – спрашивал машинист Ванчуру, – начинать торможение? Бронепоезд ведь не легкий маневровый паровозик, такую громадину сразу не остановишь! Если не тормозить, если проигнорировать человека с факелом, имеется шанс влипнуть в большущие неприятности: а если, упаси боже, лопнул рельс? Не успеешь икнуть, как весь бронепоезд окажется под откосом.

Ванчура, недолго думая, переадресовал вопрос машиниста полковнику Хейзингеру. Медлить с торможением было опасно, и Хейзингер, проклиная все на свете, отдал приказ на остановку. Зашипел сжатый воздух в тормозных колодках, бронепоезд стал сбавлять ход.

Когда он совсем остановился метрах в двухстах от человека с факелом, полковник распорядился, чтобы Ванчура выслал вперед небольшую команду: пусть разберутся, в чем там дело.

Остальным было приказано оставаться на местах и на всякий случай принять меры предосторожности, глядеть в оба. Около орудийных платформ, цистерны и штабного вагона выставить часовых. Пулеметным расчетам приготовиться к стрельбе.

Сам Рудольф Хейзингер остался в штабном вагоне.

Группа из пяти босняков приблизилась к человеку с факелом, стоявшему перед здоровенной кучей древесных стволов и камней, завалившей один из путей двухколейки, как раз тот, по которому должен был проходить бронепоезд.

Солдаты увидели грязного и оборванного мужичка в рваных холщовых портках, свитке и дурацкого вида шапчонке. Лицо мужичка заросло густой бородой. По виду – типичный бедный крестьянин, из местных.

Поначалу разговора с мужичком не получилось: возник языковой барьер, к тому же мужичонка явно сообразительностью не отличался, вел себя крайне бестолково. Босняки тоже особым интеллектом и терпимостью не блистали, хотели даже насовать этому пугалу огородному тумаков: не он ли навалил на рельсы непонятно что? Потом решили: не он, одному этакую кучу не натаскать, да и зачем бы он стал сигналить, коли это его работа? При всей своей тупости солдатики уразумели: не затормози вовремя бронепоезд, не остановись он перед непонятно откуда взявшейся преградой, вполне могла бы остаться от него груда мятого железа с мясной начинкой. И они, весьма вероятно, стали бы частью этой начинки! Так что мужичонка, выходит, спаситель?

Минут за десять из потока ругани на разных языках, мычания, сопения, прочих междометий, подкрепленных ожесточенной жестикуляцией, стало ясно, что да, этот диковатого вида абориген здешних мест заметил завал из деревьев и камней на рельсах, соорудил факел и ждал появления поезда, чтобы предупредить об опасности.

Вот об этом солдаты и доложили майору Ванчуре, а тот, в свою очередь, полковнику Хейзингеру, который только что слюной не брызгал от злости, причиной которой послужила очередная задержка.

Задержка же обещала затянуться как минимум на полчаса: завал выглядел довольно серьезно, просто так с налета и голыми руками его не разобрать – понадобятся ломы, пилы, топоры.

Хейзингер приказал половине поездной обслуги взять инструмент и в темпе растащить препятствие. Паровозам топки не гасить и давление в котлах держать! Хейзингер еще более усилил сторожевые посты вокруг бронепоезда, но все же злость сыграла с полковником дурную шутку: она, как известно, плохой советчик! Немцу не пришел в голову естественный вопрос: кому, а главное, зачем понадобилось заваливать одну железнодорожную колею из двух несусветной дрянью? У него ворохнулась мыслишка, что это, видимо, штучки тутошних крестьян, ошалевших от нищеты и недоедания. Собрались в жалкое подобие разбойничьей шайки, тормозят таким вот образом армейские и гражданские поезда, налетают на них и грабят, если не получают соответствующего отпора. В германской зоне оккупации подобное представлялось немыслимым: горе-разбойничков быстро выловили бы и расстреляли, чтоб другим неповадно было, а здесь… Что с австрийцев взять – разгильдяи, не имеющие представления о том, что такое настоящий порядок. Ordnung!

Но мысль о том, что здесь, на тыловой железнодорожной ветке, некто может напасть на их бронепоезд, превосходно вооруженный, с полным комплектом обслуги, такая мысль просто не пришла Рудольфу Хейзингеру в голову!

А зря не пришла! Правда, была здесь и вина майора Ванчуры: это он, как комендант бронепоезда, получил после полудня радиограмму-циркуляр из Лемберга, в которой говорилось о возможном проникновении в ближний тыл отряда русских пластунов. Доложить о ней Хейзингеру чех как-то не удосужился: позабыл, закрутился с маскировкой дурацкой вонючей цистерны… Да и не придал Ванчура радиограмме серьезного значения: мало ли что высосут из пальца штабные крысы в Лемберге? Им от безделья всю дорогу жуткие казаки с ножиками в зубах мерещатся. К тому же чисто подсознательно чех старался держаться от Хейзингера подальше, лишний раз с немцем не заговаривать и на глаза ему не попадаться.

Между тем из густых кустов, что росли рядом с насыпью, за суетой вблизи завала и около бронепоезда внимательно наблюдали Голицын, Гумилев и Щербинин. Понятно, что завал устроили пластуны голицынского отряда, сейчас они затаились в кустах по обе стороны от насыпи и ждали приказа своего командира. Грицко Крук успешно справился со своей несложной, хоть и опасной ролью: пользуясь темнотой и неразберихой, он уже успел незаметно скрыться и присоединился к отряду поручика. Крестьянин сам вызвался помочь пластунам: как уже было сказано, австрийцев Крук терпеть не мог, а к русским относился со всей душой. Сергей ему еще и серебра отсыпал, так что если жив останется, охотиться на манер Робин Гуда у него нужды не будет. Уходить от греха подальше Гриц категорически отказался и даже выпросил себе армейский «наган»: не из лука же ему стрелять! Очень уж хотел Крук поквитаться с оккупантами за какие-то обиды, поручик прогонять его не стал.

– Это нам повезло, что в обслуге бронепоезда босняки, – шепнул Голицын, прислушавшись к голосам солдат, разбирающих завал. – Вояки они хилые, боевого духа – кот наплакал, их любимые команды – «Прячься!», «Спасайся, кто может!» и «Бросай оружие!». Наши джигиты их на люля-кебаб порежут.