Сначала Костя со всякими остроумными фразочками и умными цитатками беседовал о кино с режиссером – блеск, игра слов, ярко, но абсолютно ничего не понятно. Режиссер подыгрывал Косте, отвечал ему в том же интеллектуальном духе. Даром, что ли, перед записью они выпили по стаканчику подозрительно бесцветной жидкости: глаза у режиссера сверкали, борода топорщилась, пальцы складывались по ходу разговора в какие-то невероятные комбинации.

Затем в разговор вступил Коломийцев и томным ленивым голосом стал рассуждать об искусстве вообще. Марийка, она же Ксения, загадочно молчала, кутаясь в огромную пеструю шаль, и вообще, судя по всему, была далека от происходящего. Я зверски потела от яркого света софитов. Погода располагала к летней неге и отдыху на загородном участке, но никак не разговорам об искусстве.

– Зрителям особенно запомнилась наша дорогая Танита, Танечка Танеева, сыгравшая в фильме Фроську, – наконец подступился и ко мне егозливый Костик. – Танечка, расскажите немного о себе, а то мы о вас ничего не знаем – вы так молоды... Вы метеоритом ворвались в наш кинематографический мир!

Камера смотрела прямо на меня, и, судя по всему, оператор в студии снимал меня сейчас крупным планом, дабы все мои веснушки были видны телезрителям.

– Говорить особенно нечего, – сказала я, глядя в лицо Костику. – Хотя, признаюсь, эта роль потребовала от меня больших усилий. Женщину из народа играть труднее, чем герцогиню.

– Чистая правда, – по-разбойничьи ухмыльнулся в усы режиссер. – Натурные съемки дались нам всем нелегко!

– Танечка, вы довольны своей работой в кино? Вас узнают на улице?

– Узнают, – честно ответила я. – Меня трудно не узнать.

Они все заржали, даже томная Ксения изящно усмехнулась. Говорили, что ее собираются снимать в каком-то фильме про Блока, где она должна будет сыграть Любовь Дмитриевну. Наверное, сейчас она входила в образ Прекрасной Дамы.

Костя Грелкин придвинулся ко мне поближе и спросил со жгучим интересом:

– Танечка, а веснушки у вас натуральные?

– Натуральные, – кивнула я. Я была хладнокровна и равнодушна, никакое лицедейство не могло вывести меня из себя. – А также цвет волос, глаз и все прочее...

Все опять заржали. Ксения капризным голосом вспомнила про Памелу Андерсон с ее имплантантами, режиссер тут же возразил, что у звезды Голливуда давно опять все вынули, а Грелкин ловко подытожил:

– Наши русские красавицы всегда впереди планеты всей!

– Тане досталась самая трудная роль, – произнесла изнеженным голосом Ксения. – У нее был очень сложный грим, определенные проблемы с костюмом... Да, Танюша права – женщину из низов гораздо сложнее сыграть, чем какую-нибудь фрейлину при дворе Людовика Четырнадцатого. Простота требует сложности.

– Танечка, а что в вашей роли показалось вам самым трудным?

– Да, в общем-то, ничего... Как режиссер сказал, так я и сыграла.

Режиссер внезапно вдохновился, хлопнул Грелкина по плечу:

– Костя, игры как таковой сейчас уже нет! Зрителю страшно приелся актер с его амплуа, с его точно выверенным характером... Все это проблемы театра, а кино решает совершенно иные вещи. Игры как лицедейства не должно быть видно – слова и поступки персонажа естественны, он не рвет на себе волосы и не плачет глицериновыми слезами, его поведение – это поведение человека из толпы. Отсутствие всякой системы Станиславского и иже с ней!

– Вы что же, отрицаете актерскую школу? – нарочито сурово нахмурился Грелкин.

– Боже упаси! – всплеснул руками режиссер. – Мы говорим совсем о другом – о зрительском восприятии, а школа... школа обязательно должна быть! Другое дело, что наша Фрося... пардон, Танечка, оказалась настоящим самородком. Профессиональное образование ее не испортило.

– Искусство прошлого безнадежно устарело, – глядя куда-то вдаль, за шеренгу осветительных приборов, задумчиво произнесла Ксения. – Недаром же Шекспир сказал: жизнь – театр, люди – актеры. Кино уже сейчас снимается скрытой камерой, среди обычных людей, о самых банальных жизненных ситуациях. Все эти новомодные ток-шоу...

– Таня, вы хотели бы, чтобы о вашей личной, интимной, так сказать, жизни сняли полнометражный фильм? – азартно подмигнул мне Костя Грелкин.

Перед моими глазами, как в замедленной киносъемке, промелькнули эпизоды прошлого. Шурочка в канареечно-желтом свитере чертит пальцем по краю бокала, напротив нее Серж Мельников, а я где-то в углу полутемного зала, мои глаза блестят жалобно и тоскливо, обкусанные, пересохшие губы исступленно шепчут что-то, словно молитву... Следующий эпизод – десять лет спустя: на лице ослепительная улыбка, элегантный костюмчик, зажигательный танец, восхищенные лица окружающих. Мельников рядом, на его лице интерес и участие, Шурочка на заднем плане, ее лицо кривится в недоброй, завистливой гримасе, Серж уходит, в моих глазах опять тоска, Шурочка усмехается... Кадр быстро меняется: полумрак, сбитые шелковые простыни, два обнаженных, сплетенных в тесном объятии тела, жадные поцелуи, его вопрос – «Ты меня любишь?» и мой задыхающийся, без ноток сомнения голос – «Да»...

Словно молния пронзила все мое тело – от макушки до кончиков пальцев на ногах, потому что моего любовника в эротической сцене играл Серж.

– Это было бы забавно, – лениво ответила я. – Получилась бы неплохая мелодрама. Вообще, если главная героиня женщина – ничего, кроме мелодрамы, не получится.

– А если герой – мужчина?

– Только комедия, – изнеженно улыбнувшись, вставила Ксения.

Все опять заржали, Грелкин замахал руками:

– Позвольте, позвольте, но я точно знаю, что есть еще один жанр!

– Неужели? – ехидно осклабился режиссер. Судя по всему, этот разговор ужасно его забавлял.

– Трагедия!

– Браво, браво! – захлопала в ладоши Ксения, но у меня сердце сжалось, словно от нехорошего предчувствия, потому что я вспомнила, отчего трагедия называется именно так. На миг я попыталась представить себе последний эпизод фильма о моей личной жизни трагическим, но тут же отогнала картинку от себя – мелодрама меня вполне устраивала.

– Трагедия – слишком чистый жанр. Она часто присутствует в жизни, но ее никто не любит, она чересчур театральна, ненатуральна по сути своей. Трагедия была хороша для Древней Греции, где она, собственно, и зародилась, но для нынешнего времени она не годится, ибо никто сейчас не хочет переживать катарсис.

– Да, никто не хочет, – горячо поддержал режиссера Коломийцев. – В нашей жизни и так хватает неприятностей. Еще на каких-то вымышленных персонажей нервы тратить!

– Грекам было хорошо, она жили по суровым и простым законам: кружка виноградного вина, лепешка пресного хлеба, горсть оливок – и все, ничего больше не надо. Я им завидую, что они не знали благ нынешней цивилизации и теперешней демократии. Хотя демократию, кстати, тоже они изобрели... Простой поход из дома в магазин за той же бутылкой вина и оливками...