И на новом месте она надеялась повелевать не только квартирой, детьми и мужем… Однако страстное желание это осталось неудовлетворенным. Дети, которым выпала не ее наследственность руководительницы, а Гришина склонность к науке, подчинились еще и каким-то неведомым ей в Житомире, до удали раскованным молодежным нравам. И вся не растраченная энергия ее доброжелательного диктата — но все же диктата — пыталась обрушиться на послушного в прежние времена Гришеньку. Да и муж принялся вступать с ней в дискуссии, в несогласия, чего в Житомире не случалось.

— Какой-то здесь другой воздух, — часто и обреченно констатировала она, не допуская мысли о том, что Гриша поклонялся раньше ее утраченной должности, а не ее личности… Проявлявшей себя, разумеется, и в должности тоже.

Добродушный супруг спорил, чтобы облегчить ее новое бытие, а про себя соглашался: «У каждого — своя правда, и у Беллы она тоже имеется…» Он, миролюбивый, покладистый, внутренне не уважал тех, кто крикливо и начисто перечеркивал всю прошлую жизнь. И — тоже сдержанно, даже тайно, вопреки спорам с женой — тоску ее уважал.

«У каждого, конечно, своя правда, но есть правда — истина», — говорила Белле бабушка, с которой она и все близкие, включая Гришу, давно распрощались, не распрощавшись с ее заветами.

— Неужели ты предлагаешь нам принимать… «возвращенческие» решения? — с полуиспугом спрашивал он.

Она отвечала почти всегда одинаково:

— Не второпях, не сейчас… Пойдем к морю, охладимся немного. Хотя море здесь такое, что в нем и освежиться нельзя! Окунемся и ладно…

Радикальных решений она избегала: ей важно было обвинить Гришу в неразумности, напомнить, кем она была там. Белла предпочитала «мирный процесс», пусть выявлявший противоречия, кои казались неразрешимыми, но и предполагавший замаскированные уступки с обеих сторон.

— Сколько в этом городе Ашдоде новых домов понастроили! — то ли с осуждением, то ли поощрительно зафиксировала она. И не чересчур логично напомнила: — А там я собирала грибы целыми ведрами… Жарила их и сама солила. Разве это можно сравнить с грибами, замурованными в банках? Недавно я, правда, услышала, что Израиль разделяет в обнимку с Голландией чуть ли не первое место по технологии сельского хозяйства… — Опомнившись, добавила: — Но вкус помидоров совсем не тот, что в Житомире!

Помимо желания она замечала цветы, привольно и многоцветно окаймлявшие улицы, площади… И, спохватившись, добавляла: «Но это же не васильки!»

— Израиль чуть ли не на первом месте по числу автомашин на душу населения, — с проблеском уважения отметила Белла. — Но ездят как сумасшедшие!

— В Соединенных Штатах аварий гораздо больше, — сообщил муж.

— Но и жителей там несравненно больше. Так что в процентном отношении… А жара? Ты же не в Африку мечтал репатриироваться!

— От жары можно обороняться: везде кондиционеры, вентиляторы. А как оборониться от ураганов «Флора», «Торнадо» и с прочими поэтичными именами? Которые нападают на американцев… Или от цунами, которые терроризируют японцев?

— Ну, по количеству терактов на душу населения мы вообще чемпионы!

Тут Гриша скорбно не возражал. Последнее слово оставалось за Беллой.

«Надо знать себе цену, — говорила ей бабушка. — Вредно недооценивать себя. Но еще опасней переоценивать!»

Белла прочно запомнила две первые бабушкины фразы. А третью забыла, поскольку цену себе установила сама, — и цена эта с годами все возрастала. Однако, как она полагала, не «завышалась», а соответствовала истинной ее, Беллиной, стоимости…

Споры с мужем заканчивались традиционно:

— Один раз в жизни послушалась тебя — и вот результат!

После того как дети стали студентами и убыли в Иерусалим, Белла сосредоточила на супруге всю свою воспитательную энергию.

Гриша уезжал на рассвете, а возвращался затемно.

— На тебе «воду возят»! Где твоя социальная защищенность? Потогонная система, о которой рассказывали институтские преподаватели, ныне вторглась в нашу семью.

— Поверь, Беллочка, никто не запрягает меня и не взнуздывает. Мне самому любопытно…

— И взамен тебе ничего не нужно! Ты всем доволен… Кажется, единственное, чего тебе не хватает, это Самуила Аркадьевича.

— В данном случае не «чего», а кого. Он ведь, если память не изменяет, одушевленный. И даже, я бы сказал, воодушевленный… верностью нашей семье.

Она промолчала, напомнив этой многозначительной паузой, что Самуил Аркадьевич, а проще говоря, Муля, был сражен ею наповал еще в школе — и многолетняя Мулина верность, прежде всего, принадлежит ей.

Белла слыла одной из самых заметных женщин во всем Житомире. Так считала и покойная бабушка, а все семейство, вкупе с дальними и ближними родственниками, к ее мнению единодушно и безоговорочно присоединялось.

Гриша же был, вероятно, одним из самых заметных умов Житомира. Но внешние достоинства обычно как-то заметнее… Он же на первый взгляд более всего отличался необъятною лысиной, которую покойная бабушка в шутку называла «иудейской пустыней». «Пустыня» та в основной своей части являлась Гришиным лбом. Просто между лысиной и лбом точную границу установить было так же сложно, как между иными соседними государствами… Погружал в себя его взгляд — то отрешенно задумчивый, то гостеприимно открытый.

Цитируя высказывание бабушки по поводу «иудейской пустыни», Белла бабушкину шутливую интонацию ненароком проглатывала, а на слове «пустыня» делала ударение, чтобы умница Гриша не зазнавался.

Белла владела еще и фигурой, именовавшейся в семье идеальной, что при детях подчеркивать было почему-то не принято. Она притягивала мужское внимание не только в Житомире, но и на средиземноморских пляжах. Грише это было приятно, сама же Белла, хоть занималась гимнастикой и старательно взвешивалась по утрам, больше ценила прежний свой, иносказательный, вес, мечтала, чтобы фигуру в ней снова видели минимум в двух смыслах: прямом, а еще желательней — переносном. Как это было в Житомире.

Гриша, презиравший диктаторский культ, культ Беллы намеревался в Израиле возродить. Но это ограничивалось домашнею сферой… Гриша жену боготворил, а она с удовлетворением осознавала, что для влюбленного подобная страсть — это неволя. Но обнаружилось, к ее сожалению, что неволя была неполной. В Гришиной любви наблюдался дефект: в верности жены он ни на мгновение не сомневался. И это ее оскорбляло.

— «Как можно не сомневаться в женщине, которую любишь? И не терзаться подозрениями?» Так говорила мне бабушка, — будто мимоходом известила супруга Белла.

— А вот я тебе верю! — упрямо ответил он.

И эта убежденность показалась ей возмутительной.

Покойная бабушка, в действительности, ничего подобного не произносила. Но она пользовалась в семействе таким легендарным авторитетом, что Белла, случалось, сама придумывала ее изречения, чем ставила в дискуссиях точку. Возражать бабушке никто не позволял себе: голос ее звучал не только с высоты небес, где бабушка пребывала, но и с высоты мудрости. Гриша вроде бы нарушил традицию. Он «не сомневался» в такой унизительной для жены степени, что из приятелей своих паче всего дорожил Мулей… Который, по убеждению Беллы, не мог отделаться от своего чувства к ней, а женился и детей завел исключительно с горя. Несколько раз он и после женитьбы балансировал, как ей было очевидно, на трепетной грани признания. Но, преданный своему с Гришей братству, все же себя удерживал.