Джерри поделился:

— Она была одной из самых известных гадалок на Востоке, а может, и самой известной. Ее мать и отец были цыганами. Мать — албанской цыганкой, а отец — польским. Мать ее матери была знахаркой, которая зарабатывала себе на жизнь тем, что лечила болезни, после того как умер ее муж. А ее брат Лерой был седьмым сыном седьмого сына — и он умер на руках у Джейн.

Бесс тоже хотелось рассказать часть этой истории. Она заерзала в кресле и вмешалась:

— “Джейн Мозес” было лишь частью ее имени, самой простой для произношения частью. Она разложила карты, и погадала нам на них, и сказала, что нож вообще не прятали. Она сказала, что дух Амелии Матерли, когда он изошел из ее мертвого тела, унес нож. И она сказала — это верный знак того, что призрак собирается однажды вернуться. И она была права. Он вернулся.

— Спустя столько лет, — согласился Джерри. Немного света, прочь от этого полумрака... Немного воздуха...

Это все, что было нужно Элайн.

— Простите меня, — извинилась она. — Мне пора сходить к Джейкобу и посмотреть, как он там. Более того, это уже давно надо сделать.

На самом деле время еще не подошло, но предлог сработал. Минуту спустя она уже торопливо спускалась по лестнице к лужайке. Оттуда она направилась к кухонной двери основного здания.

Она остановилась на пороге, внезапно осознав, что дом — ничуть не лучшее место, чем сумрачная гостиная в покоях пожилой четы.

В этой кухне лежал мертвый Бобо.

И где-то в этом огромном доме лежал нож, которым Амелия Матерли расправилась с детьми, спрятанный там, где окровавленные пальцы поместили его перед самой смертью...

Элайн отвернулась и поспешила на солнечный свет, который разливался по ухоженной лужайке.

Она не знала наверняка, куда идет, но понимала, что ей какое-то время нужно побыть одной, чтобы обдумать события.

Элайн нашла ровную лужайку на опушке большой сосновой рощи во владениях Матерли и уселась там в ярком свете утреннего солнца, предоставив жаре выпарить из нее часть смятения и страха. И только когда она почувствовала, что успокоилась и снова владеет собой, начала размышлять над тем, что с ней приключилось, что все это значит и через что ей, возможно, придется пройти, прежде чем этот кошмар закончится.

Она не могла бросить работу и уехать, не поставив никого в известность, хотя такая мысль приходила ей в голову. Она просто не могла позволить себе такой роскоши. Когда несколько дней назад она приехала в дом Матерли, все, чем она владела на этом свете, находилось в “фольксвагене” — одежда и немногочисленные безделушки, память о детстве и тех годах, что она провела в университетской больнице. В ее бумажнике лежало лишь семьдесят долларов; у нее не было банковского счета и тайных сбережений. Даже машина пятилетнего возраста стоила не слишком много. То, что Ли Матерли любезно выдал ей вперед в счет жалованья, было весьма кстати и давало ей ощущение стабильности, какого у нее никогда в жизни не было. Если она бросит работу, не поставив никого в известность, то, по совести, ей придется вернуть чек, который он ей выдал. Потом она останется без работы — и, хуже того, без хорошей рекомендации для получения другого места. У нее даже не хватит средств, чтобы снять комнату более чем на месяц, на то время, пока она будет пытаться найти работу, и ей, вероятно, придется наняться официанткой или кем-нибудь в этом роде, и за это время ее навыки медсестры будут пропадать впустую. Нет, она не может оставить работу; она, наверное, скорее умрет, чем согласится на неустроенность безработицы.

Но помимо финансовых соображений были и другие. Во-первых, это противоречило ее профессиональной этике — оставлять пациента без помощи. Конечно, с жалованьем, которое они в состоянии предложить, и с дополнительными льготами, перепадавшими тем, кого они нанимали, Матерли сумеют найти другую медсестру за день-два, от силы за три. Но Элайн не могла заставить себя бросить пациента даже на такой короткий период времени. Она считала, что Джейкоб нуждается в ней и что было бы верхом эгоизма оставить его одного, когда у него в любой момент может разыграться новый приступ. Она понимала: ей следует также подумать о том, что будет означать уход от работы с точки зрения самоуважения. Она никогда ни от чего не убегала. Она никогда не позволяла себе поддаваться страху перед чем-либо. Если сейчас она не выдержит, если сбежит, то никогда больше не сможет думать о себе как о здравомыслящей, умной, трезвой молодой женщине, какой ей всегда нравилось себя считать.

А еще был Гордон.

В средней школе и позже на курсах медсестер никто не выказывал к ней большого интереса. Нет, время от времени ребята заговаривали с ней и просили о свидании. Но никто из них не назначал свидания дважды. И кажется, всегда поговаривали, что она “слишком серьезная” или “холодная”. Ей никогда не нравилось заниматься вещами, которые нравились большинству людей. Игры навевали на нее скуку. Все фильмы, за исключением лучших и наиболее подстегивающих мысль, казались ей напрасной тратой времени. Ей не нравилось пить, даже коктейли, даже изредка, и она не находила ничего особенно интересного в танцах. Конечно, она могла понять, почему большинство молодых людей легкомысленны. Их вырастили любящие родители, и они не имели ни малейшего понятия о том, насколько холодным может быть мир. Она же имела понятие об этом и о многом другом — еще в раннем возрасте — и знала, что в мире, сплошь состоящем из западней, нужно быть трезвой, нужно быть серьезной, нужно работать, чтобы не прийти к катастрофе. Занимайся самообразованием, трать свое время разумно, всегда будь готовым к схватке с жизнью — вот что было ее кодексом с детства. И из-за этого в ее жизни не было романтического интереса к свиданиям.

До Гордона.

Гордон был так похож на нее, настолько осознавал жестокость жизни и так рвался работать, чтобы этого избежать, что ее непреодолимо влекло к нему. Она считала, что таким же образом и его влечет к ней. Она надеялась на это. О Господи, пожалуйста, пусть это будет так!

Остальные причины, по которым ей следовало остаться на этой работе, были убедительные, логические. Эта же была эмоциональной. И девушка, не знавшая прежде таких эмоций, позволила им овладеть собой более полно, чем когда-либо признала бы возможным. Она еще не стала бы говорить, что любит его. Для этого было слишком рано. Она недостаточно хорошо его знала. Но сильная, очень сильная привязанность, да...

Итак, если она останется, если начнет строить свою жизнь в это время и в этом месте, ей придется подумать, как выявить убийцу, который бродит по дому Матерли. Хотелось бы, чтобы, когда она расскажет капитану Ранду о пережитом прошлой ночью, ей удалось четко ответить на любые вопросы, которые он задаст, и предоставить ему свои собственные прогнозы, если они ему понадобятся.

Призраки?

Это глупо. Возможно, нож исчез. И возможно, детский голос вскрикивал в ночи, на весь дом, наподобие призрака. У этих двух происшествий должны быть рациональные причины.