Трудно передать, как на меня подействовало это зрелище. Есть варварские народы, которые тело свое показывать стесняются, а люди цивилизованные тренированным телом гордятся и с удовольствием выставляют его напоказ. Но раздеть лицо перед толпой, как будто всё это происходит с тобой, а не с Приамом или Эдипом, — тут надо медную морду иметь, чтобы такое выдержать. Когда играешь роль — знаешь, что внутри маски лицо твоё говорит; иначе и быть не может, если ты не совсем бесчувственный; но это твой секрет, твой и бога. Анаксий возмутился не только как актер, но и как аристократ: сказал, что надо шлюхой себя чувствовать, чтобы позволить себе такое.

Через пару дней мы обогнули мыс Геракла и увидели, как плывет высоко надо морем белооблачная грудь Этны. Мы стояли на корме, с наветренной стороны от гребцов, вонявших под весенним солнцем еще хуже обычного, и смотрели на землю, проступающую вдали. Капитан, с которым мы успели подружиться, похлопал нас по плечам и сказал, мы должно быть настоящие люди, раз в Сиракузы попали. Мало даров Дионисия, которые наверняка будут чрезвычайно щедры; мы еще можем проехать с постановкой по всем греческим городам на побережье, — театры там отличные, — и нас всюду будут принимать на наших условиях. Похоже, что этой поездкой мы себя обеспечим на всю оставшуюся жизнь.

Когда он ушел, Анаксий сказал:

— Это его регулярный рейс; он вероятно знает, что говорит. Быть может я тебе рассказывал, до войны у нас было небольшое поместье возле Марафона. Очень хорошая земля; оливки в Афинах продавали с названием… Нынешний хозяин в городе живет, а все дела ведет через управляющего. Кто знает? Может, согласится продать…

— А вот чего бы я хотел, — размечтался Гермипп, — это собрать свою труппу и податься в первоклассные гастроли. Три актера, два статиста; хороший флейтист, чтобы мог с хором управляться… Один год, скажем, Коринф, Эпидавр, Дельфы, и на север в Пеллу; другой — Делос и Иония. О Пергамоне замечательные вещи рассказывают; Самос я знаю… Эфес — да, это чудо что за город! А насчет Сицилии, я огляжусь, пока мы здесь. Ну возьмите все эти знаменитые труппы, ну хоть Дифила; чем они от нас отличаются? Только оснащением, честное слово: костюмы, маски; и ездить им есть на чем: мулы изукрашены и на повозках позолота. Но стоит туда попасть — можно там и остаться… Я бы купил домик в Коринфе, на Театральной улице, чтобы было куда возвращаться между гастролями. Я даже девушку одну знаю, как раз такую, чтобы этот домик теплым стал. Она бы за это ухватилась; ее сейчас банкир содержит, хромой, пузатый… — Ну и так далее. Пофантазировав какое-то время, он обратился ко мне: — А ты, Нико? Чего молчишь?

Я рассмеялся:

— Нечего, — говорю, — теленка продавать; он еще не родился.

На самом-то деле, я так же был полон планов, как и они; только суевернее. Отец это во мне с младенчества взрастил. Перед фестивалями мы всегда на цыпочках ходили, чтобы не те слова не сказать ненароком, или змею дома не потревожить, или сон какой не рассказать неподходящий. Но не было ничего хуже, чем заранее рассчитывать на победу. Это я запомнил на всю жизнь с самого первого раза, так он тогда разъярился. И на самом деле, выиграл другой; а я потом много лет казнил себя за это.

Попутный ветер был так хорош, что гребцы сложили весла. А на рассвете мы увидели Сиракузы.

Когда мы входили в Большую бухту, Анаксий сказал:

— Так вот оно, то место, что сделало меня актером.

Я его понял. Его семья разорилась во время Великой Войны, а проиграли ее Афины именно здесь. Мы наверно проходили как раз то место, где плавучее заграждение заперло наш флот. А над морем — теперь хорошая дренированная земля — расстилалась болотистая равнина, где они ставили свой лагерь и заражались болотной лихорадкой, которой в Греции и не знали во времена наших дедов, так мне говорили. Вообще, плосковатая страна; даже их знаменитые Эпиполайский высоты в Аттике назвали бы холмами. Но ни один из актеров той давней трагедии не узнал бы сцены сейчас. Верхний город был вооружен, словно дракон, — сплошные стены и башни, — и была у этого дракона голова. На конце длинной шеи-дамбы, в чешуе башен, возвышалась из моря крепость Ортиджа; со стенами, словно утесы, на которых сверкали боевые машины. Это всё Дионисий построил. О цене даже подумать страшно было; но его ненасытность прославилась на всю Грецию; говорили, — и теперь я в это поверил, — что он облагал своих подданных налогом в двадцать процентов дохода. Я спросил капитана, как они это терпят.

— Ты сразу бы понял, как, — ответил он, — или скорее, почему, если бы побывал в городе, который только что карфагеняне разорили. Мне вот довелось. До того дня я думал, что уже повидал достаточно зла… Право, лучше не знать, что люди способны на такое. Если б не карфагеняне, всё это не имело бы смысла. Это из страха перед ними, не перед тираном, свободные люди работали на этих стенах, как рабы; и старик продержался у власти все эти годы по той же самой причине, что и добрался до нее: уж лучше он, чем карфагеняне. Когда сойдете на берег, не забывайте об этом. И не болтайте лишнего.

Вскоре появился театр, на склонах Эпипол. Мы глазели, вытянув шеи, и Анаксий сказал:

— Нам могут понадобиться добавочные репетиции с этой акустикой.

Я согласился, впрочем оно и раньше было известно. Театр этот из тех, где акустику губит пологий склон, так что приходится использовать усилители звука. В некоторых театрах устанавливают полую бронзу, чтобы звук кидала подальше; в других деревянные щиты; а здесь приспособили соседнюю нишу в скале, естественную. Отражательная камера похожа на острое ухо, и какой-то шутник придумал назвать ее Ухом Диониса, по аналогии с ослиными ушами царя Мидаса; об этом ухе все актеры знали. Меня предупреждали, что надо специально освоиться с ним.

На палубе началась какая-то суета. Паруса спустили, но гребцы не работали почему-то. Вместо того, чтобы заходить в гавань, капитан с кормчим стояли на носу корабля и оба хмурились. Когда я подошел, капитан спросил:

— У тебя со зрением в порядке?

— А что надо рассмотреть?

— Мало народу. Слишком тихо; слишком мало людей; а кто есть, те о чем-то вроде шепчутся, глянь. Обычно толпа глазеет, когда корабль заходит в порт. Что-то там не в порядке, на берегу.

Это и я видел. Если появлялся новый человек из города, то люди на пирсе останавливали его и спрашивали о чем-то; это везде выглядит одинаково. А потом снова собирались в кучки и толковали. Не было слышно ни рабочего шума, ни криков, обычных в деловом порту.

Капитан с кормчим повернулись ко мне.

— Что бы там ни произошло, мало вероятно, чтобы Дионисий отказался посмотреть свою пьесу, — сказал я.

Сиракузские пассажиры тем временем заволновались.

— Что это может быть? — спросил я капитана. — Чума?

— Нет. Был бы дым от погребальных костров. А если война — все были бы заняты. Тут что-то с политикой. Если останемся на рейде, то когда-нибудь кто-нибудь к нам подгребет. Купец за своим товаром или пассажир какой… Тогда всё и узнаем.