за кухней-магазином комнате, между двумя примыкающими к стенам кроватями и лежащими на полу набитыми соломой мешками для детей, денно и нощно учился Мендель Зингер. Никогда и ничем не был озабочен этот человек, кроме как святыми, набожными словами. У него было много учеников. Дважды в неделю, по понедельникам и четвергам, он постился, а в остальные дни питался только супом, который хлебал деревянной ложкой из деревянной миски. И только в пятницу вечером ел форель в соусе с хреном.

В городе его знал каждый. Два раза в день можно было увидеть, как он бежит на тонких ногах в молельный дом и обратно. На нем были белые чулки и сандалии, поверх которых зимой он надевал тяжелые галоши. Его пальто всегда развевалось, а на голову до самых глаз была натянута большая, изношенная меховая шапка. С дрожащей от ветра бородкой, как бы прокладывая себе дорогу крепким носом, он бежал, никого и ничего не видя вокруг. Он был погружен в свое смирение, и свою набожность, и в мысли о тех святых словах, что уже прочел, и в радость от тех, что еще прочтет.

Его все уважали, и даже окрестные крестьяне, попадая в сложное положение, приходили к нему за советом и ходатайством. И хотя казалось, что он никогда не видел ни людей, ни вообще белого света, в результате выходило, что он всех и вся понимал. Он давал очень меткие советы, и его заступничество имело силу.

Повседневной, земной жизнью занималась его жена. У нескольких состоятельных людей Златограда она выпросила деньги на лицензию и покупку товаров.

Ах, что это были за товары! Лук, молоко, сыр, яйца, чеснок, сухой инжир, изюм, миндаль, мускатный орех и шафран. Но как малó было количество и как ужасно качество этих продуктов!

Все смешалось в маленькой, отштукатуренной, темной кухоньке. Это выглядело как детская игра в продавца и покупателя. Маленькие мешочки с луком и чесноком лежали на большом ведре с кислым молоком. Изюм и миндаль — на промасленной бумаге располагались кучками на сыре. Возле двух горшочков со сливками, как сторожевые львы, сидели две желтые кошки. В самом центре потолка с плафона свисал черный, деревянный крюк с большими, проржавевшими весами, а гири стояли на подоконнике.

Таких бедных людей, которые покупали бы что-то у Блюмы Зингер, в этих местах не было.

И все-таки эта семья как-то существовала. Бог помогает бедным. Для этого Он дарит богатым самую малость сердца, и тогда один из них изредка покупает что-нибудь, что-нибудь ненужное, и что потом, на улице, выбрасывает.

36

В общем, это и был тот магазин, в который наутро пришли поверитель стандартов Айбеншюц и жандарм Пиотрак. Несмотря на сильный мороз, перед магазином собралась добрая дюжина людей, а из находившейся напротив еврейской школы прибежали дети. Было около восьми утра, и Мендель Зингер возвращался из молельного дома. Увидав такое сборище, он испугался, подумав, что у него пожар. Некоторые из любопытствующих бежали ему навстречу с криками: «Пришли жандарм и поверитель стандартов»!

Он вошел и испугался еще пуще, чем в случае пожара. Там стоял настоящий живой жандарм с ружьем, а Айбеншюц проверял товары, весы и гири. Обе кошки исчезли.

Сливки оказались прокисшими, молоко — свернувшимся, сыр — червивым, инжир — пересохшим, весы — неустойчивыми, а гири — фальшивыми.

Приступили к оформлению официального акта. Когда жандарм вытащил свой большой черный формуляр, для Менделя Зингера и его жены это было, как если бы он обнажил против них свое самое опасное оружие. Поверитель стандартов диктовал, рыжий жандарм записывал. Пожар в сравнении с этим показался бы мелочью.

Штраф составлял два гульдена и семьдесят пять крейцеров. До той поры пока деньги не будут уплачены, торговля запрещалась. Новые весы и гири стоят еще три гульдена. Откуда у Менделя Зингера возьмутся такие деньги? Господь, конечно, очень добр, но столь незначительные суммы Его не заботят.

Обдумав все это, Мендель Зингер подошел к поверителю стандартов, снял свою меховую шапку и сказал:

— Ваше благородие, господин генерал, прошу вас, вычеркните, пожалуйста, все это. Вы же видите, у меня жена и дети!

Айбеншюц увидел эти поднятые сухие руки, эти худые, костлявые щеки, трясущуюся жалкую бородку и влажные, умоляющие черные глаза. Он хотел что-то сказать, ну, например: «Голубчик, так нельзя. Ведь существует закон». Он даже хотел сказать, что сам ненавидит эти законы и себя вместе с ними, но ничего не сказал. Почему он промолчал?

Господь закрыл ему рот, и жандарм оттолкнул Менделя Зингера. Достаточно было одного его взгляда, взгляда, как удар кулака.

Госпоже Зингер было сказано, что, если она продаст хоть один-единственный миндаль, ее посадят на четыре месяца. Прихватив весы и гири, они вместе со своим черным формуляром ушли. Поджидающие их любопытствующие и дети сразу же разбежались.

— Мы не должны были этого делать, — сказал Айбеншюц Пиотраку, — несмотря ни на что, Зингер очень честный человек!

— Честных людей нет! А закон есть закон! — ответил жандарм, но самому ему тоже было довольно муторно.

Они поехали в контору, оставили вещи у писаря и оба почувствовали, что им надо выпить.

Хорошо! Значит — в трактир Литвака! Была среда, то есть базарный день, и в трактире было полно крестьян, евреев, торговцев скотиной и просто жуликов.

Когда поверитель стандартов и жандарм уселись за большой стол, где на отесанных скамейках, прижавшись друг к другу, уже умастились примерно две дюжины человек, поначалу пронеслось подозрительное брюзжание, шепот, а потом начались громкие разговоры, и в них упоминалось имя Менделя Зингера.

В этот момент с противоположной скамьи поднялся коренастый, широкоплечий бородач и с чрезвычайной меткостью плюнул через стол прямо в стакан поверителя стандартов, выкрикнув при этом:

— Остальное — еще впереди!

Тут поднялась страшная суматоха, все повскакивали со скамеек, а Айбеншюц и жандарм попытались перелезть через стол, чтобы поскорее добраться до двери, но в тот самый момент, когда они были у цели, широкоплечий бородач толкнул ее и выбежал на занесенную снегом дорогу. Еще какое-то время было видно, как темное, сгорбленное пятнышко на белом снегу очень быстро бежало в сторону елового леса