Давнее противостояние между главными городами Бреонии – Аманитой и Ледумом, который многие называли второй столицей, – базировалось в том числе и на вопросах общественной морали. В Аманите были сильны традиции, старые нормы и понятия о чести, строгий культ семьи. Церковь сохранила там своё последнее прибежище и до сих пор в обязательном порядке освящала браки, узы которых по-прежнему считались нерушимыми. Разводы и измены были недопустимы. Общественное мнение зорко следило за нравственными устоями, оберегая их от падения, и жестоко порицало всякое отклоняющееся поведение.

В Ледуме смеялись над церемонностью и чопорностью столицы, называя жителей пуританами, а в Аманите в свою очередь презрительно именовали Ледум городом греха.

На самом же деле то были только знамёна, пафосные символы противоположностей. Костры, ярко горящие в ночи и манящие орды глупых мотыльков. Охотясь за камнями, Себастьян регулярно бывал в обеих столицах и провёл там достаточно времени, чтобы изучить досконально. Всё было не так однозначно: и в одном, и в другом случае имелись исключения из правил и то, что было тщательно скрыто за внешним фасадом.

Выбор тут – дело вкуса, не более.

– Вот, нашёл, – наконец-то сообщил служащий. – Некто господин Стефан, прибывал к нам из Аманиты на две недели, на этот срок арендовал багажную ячейку.

Себастьян чуть было не расхохотался ему в лицо. Логично, ничего не скажешь. Максимально честный ответ. А чего он, собственно, ожидал? Что преступник любезно оставит ему своё имя и координаты, а лучше – сам украденный шерл? Что ж, в этот раз не повезло.

– Благодарю за содействие, – без лишних эмоций сильф отчеканил условную фразу и отвернулся, намереваясь уйти.

– Одну минуту, господин инквизитор, – неожиданно окликнул его служащий. – Я хотел бы записать номер вашей фибулы, если не возражаете.

– Разумеется, – совершенно спокойно отозвался Себастьян, внутренне на чём свет стоит костеря себя за медлительность. Непростительную медлительность, грозящую ненужными осложнениями.

Нужно было исчезнуть незаметно, пока служащий не опомнится. Но сейчас уже ничего не попишешь – отказать он не мог. Инквизиция проявляла пытливый интерес к действиям своих адептов и строго контролировала каждого. Поэтому всякий гражданин мог попросить номер фибулы, чтобы сообщить в городское отделение святой службы, если возникли хоть какие-то сомнения в правомерности действий инквизитора.

Надо же, какие сознательные граждане эти работники городского вокзала: бдят, не зная отдыха! Мало им как будто повседневных забот. Местные инквизиторы, несомненно, заинтересуются фактом нелегального использования служебных полномочий давно умершего собрата и начнут, а вернее, возобновят старое расследование.

Этого только не хватало.

Серафим грустно покачал головой, выходя на привокзальную площадь, и глубоко вдохнул тяжёлый влажный воздух. Придётся, видимо, распрощаться с приметной фибулой, не раз выручавшей в трудную минуту. И так ювелир тянул до последнего: однажды она уже была засвечена здесь, в Ледуме, когда вот так же потребовалось незаконно добыть некоторые сведения. Большим риском было вновь попытаться использовать её. Он проявил неосмотрительность, необоснованную беспечность и к тому же снова ничего не выяснил.

Как-то несчастливо начинается всё это дело с шерлом.

Себастьян с сожалением отцепил фибулу и незаметно выбросил её в одну из больших урн для мусора. Вряд ли кто-нибудь найдёт её здесь.

Дождь наконец прекратился, и наступило практически полное безветрие. Это было очень кстати: в Ледум как раз прибывал крупный торговый дирижабль. Сигарообразный воздушный корабль величаво плыл в сером небе – зримый символ прогресса и развития воздухоплавания. Зависнув над местом посадки, дирижабль начал медленно терять высоту. Снижался он практически вертикально – сразу видно, команда опытная. Ожидавшие внизу работники вокзала готовились принять сброшенные с дирижабля канаты и привязать их к причальным мачтам, чтобы потом притянуть воздушное судно как можно ближе к земле для разгрузки и последующей погрузки товара.

Наблюдение за исполинским кораблем, легко и изящно парящим в небесах, естественным образом умиротворяло. Себастьян, как мальчишка, любил дирижабли и воздушные путешествия. Медлительность и плавность хода расслабляли беспокойный ум сильфа. Длительные перелёты измерялись неделями, за это время он успевал полностью восстановиться и напитаться энергией воздуха. Чистого воздуха за пределами городов.

Ювелир любовался синхронными, слаженными действиями людей, прокручивая в голове и без жалости отбрасывая варианты дальнейших действий. Все они оказались непригодными.

Время шло, а дело только запутывалось и усложнялось.

Узкая дверь камеры растворилась беззвучно.

Одинокий посетитель вошёл внутрь и нарочито неторопливо, против своего обыкновения, начал спускаться по выточенным в камне ступеням, с завидной методичностью ставя ногу на каждую. Ступеней было немало, и гулкое эхо немедленно увязалось следом, прыгая по лестнице, дурачась и беспорядочно отражаясь от поверхностей пола и стен. Сама камера оказалась просторной, тёплой и сухой, но уж очень тёмной – единственным источником света было крохотное решётчатое оконце в углу под самым потолком.

Тишина, царящая здесь двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, разбилась, разделилась на до и после – вошедший без жалости резал её ножами каблуков, как переспевшую, готовую вот-вот треснуть дыню.

Свернувшийся на нарах узник лениво пошевелился, расправил ноги и встал – чтобы немедленно растянуться ниц. Но почему-то в этом движении совсем не ощущалось смирения, страха или хотя бы почтительности: не преклонение, а скорее гимнастическое упражнение, выполненное, однако, с завораживающей грацией.

Мужчина выглядел аскетично: из одежды на нём оказалась только пара коротких, до колена, потёртых штанов. Крепкое жилистое тело оставалось почти неприкрытым, правильной формы мускулы мягко перекатывались под кожей. Длинные тёмные волосы, щедро сбрызнутые ранней, неяркой серостью седины, были туго заплетены в причудливые, но подчёркнуто аккуратные узлы косицы.

Широкую спину заключённого полностью покрывала татуировка – затейливый узор тянулся от левого плеча до самой поясницы. При внимательном рассмотрении сложная вязь отдельных черт складывалась в оскалившего пасть вервольфа – ритуальный, имеющий сакральный смысл рисунок.

На этого матёрого, впечатляющего мощью волчару было накинуто нежное кружево причудливо сплетающихся шрамов самого различного происхождения: были здесь и небольшие отметины от пуль, и чёткие узкие следы лезвий, и зажившие рваные раны от чьих-то когтей или клыков, и рубцы от неудачных падений.

А поверх всего этого великолепия – змеящиеся длинные метки, которые оставляет кнут.

– Да по тебе часы можно сверять, Эдвард… лорд Эдвард, – поправился мужчина быстро, но без излишней поспешности: он знал, что последует за дерзостью, и попросту не желал лишний раз напрашиваться на неприятности. Голос узника был спокоен и глубок, однако не лишён некоторой язвительности и природной резкости звучания.