передвижения, напоминая себе перепуганную комнатную собачку, потерявшую нюх и теперь только визуально способную определить, где именно находится ее хозяин.

Сама же стояла, обняв себя руками, чуть покачиваясь и тупо ожидая, когда Бродяга решит наши жилищные проблемы.

Помощи от меня никакой в этом вопросе быть не могло. Как и в других, впрочем…

Момента моего перемещения из дворницкой в машину Марата я не запомнила. Как и того, что было перед этим.

Только отрывистые кадры: вот Марат глумливо спрашивает меня о чем-то, а я не могу даже сказать ничего в ответ, такой ужас внутри, беспросветный, кромешный!

Вот за его спиной вырастает огромная фигура Бродяги, а дальше хруст, вопли, стоны, дикий вой кого-то из парней, мат Марата, неторопливые, нарочито медленные движения Бродяги, какие-то… неопасные, что ли? Внешне не опасные… А вот последствия от них страшные… И кровь на его руках… И на ботинках… Почему-то яркая, нарядная… И кажется, что ее так легко оттереть… И, если ототрешь, то все кончится…

Машина мчалась куда-то в черноту ночи, Бродяга, непонятно, каким образом уместившийся за рулем, вел ее спокойно и уверенно, и периодически поглядывал на меня, скукожившуюся на соседнем сиденье. И взгляды его были той соломинкой, что удерживала от шага за грань безумия.

Потом была другая машина.

И еще одна.

Откуда Бродяга их брал, я не выясняла, да и плевать было.

Вообще, складывалось ощущение, что мы не едем, а телепортируемся. По одному взмаху ресниц. Моргнула — и новая машина. Еще раз моргнула — и пригород уже. Еще раз — и темная дорожка между высоких, запущенных кустов, ветхий домик турбазы или дачи какой-то заброшенной…

Еще моргнула — и вот она, темнота, сейчас разрезаемая тонким язычком свечи.

Бродяга аккуратно поставил ее в кружку, засыпал солью из пачки.

— Для устойчивости, — пояснил он в ответ на мой взгляд.

Я только и нашлась, что моргнуть.

Огляделась, изучая убогую обстановку домика. Вопросов, что будет дальше, надолго ли мы тут и прочее, не задавала, полностью доверившись Бродяге. И так это легко оказалось, так правильно, что и мыслей не было никаких… Потом я буду думать, что сама во всем виновата, что втравила совершенно постороннего человека в свои пробелмы, что. по сути, это не он убил, а я… Потом. А в этот момент у меня вообще никаких в голове мыслей не было, только дикое, атавистическое желание оказаться в безопасности, как в детской игре, “в домике”. И мой “домик” был здесь, рядом с Бродягой, за его широкой спиной.

— Ты чего застыла? — спросил он меня, оглянувшись от окна, и свеча на столе бросила неверный отблеск на его лицо, сделав Бродягу еще более мрачным и жестким. — Иди, вон диван, ложись. Утром будет много дел.

— А ты где? — шепотом спросила я, послушно топая к дивану.

— А я тут, на полу…

Я хотела сказать, что это неправильно, и диван, наверно, раскладывается, но посмотрела в темное решительное лицо Бродяги и не стала ничего говорить.

Просто легла на диван, сунула под голову подушку и закрыла глаза, изо всех сил пытаясь не представлять себе всех ужасов прошедшего дня. Не надо мне этого! Не надо! А то опять трястись буду же… И не усну… Лучше о чем-то другом…

И голова послушно подкинула это “другое”.

Жесткие руки Бродяги на талии и затылке, грубый, опытный поцелуй, от которого сразу закружилась и улетела куда-то голова… Его тихое дыхание, его сердце, ощущающееся словно в моей груди, настолько сильно, настолько рядом… Я пылала, горела, терялась в ощущениях, глотала пересушенными губами воздух, задыхаясь, и, в итоге, вынырнула из кошмара, резко села на кровати, не понимая, сон это или уже нет.

Небольшую комнату заливал яркий свет луны, струящийся из окна.

А под окном сидел Бродяга и смотрел на меня. И глаза его в лунном свете горели так ярко, что даже не по себе становилось.

Он смотрел на меня, я — на него, пытаясь унять бешено колотящееся сердце и глотнуть раскаленного воздуха.

И тут Бродяга тихо выдохнул:

— Не спится? Замерзла?

Я ничего не ответила, язык словно отнялся, потому просто кивнула. Почему-то. Хотя холода не испытывала. Эта луна, заливающая комнату, темнота в ее углах и яркие глаза огромного, темного мужчины были той самой странной, завораживающей смесью, лишающей всякого осмысления…

Бродяга помедлил, а затем спросил еще тише:

— Согреть?

Я не смогла оторвать взгляда от его глаз. И снова ничего не сумела сказать…

Просто кивнула.

Глава 23

Бродяга не ожидал, что она согласится. Ведь кивок же можно считать согласием, да? Можно же?

Он не думал, честно не думал… Да вранье! Думал! Постоянно! Каждую секунду!

Она была рядом, маленькая, перепуганная кошечка, и он внутри весь кипел, напряженный до предела, и совсем не парило то, что на руках кровь, и его такое комфортное, такое спокойное существование полетело ко всем чертям! Плевать на это почему-то…

А вот на нее, дрожащую, тихую, какую-то заторможенную, не плевать!

До сих пор перед внутренним взором ее глаза, с суженными в точку зрачками, когда силой поднял ее от своих ног, там, в дворницкой. Глянул в лицо Ляли, оценил уровень проступающего там безумия… И как-то собрался весь и сразу.

Мыслей о том, какого вообще черта он сделал, и как теперь быть, не возникало в голове. Только практические шаги, потому что сделанного не вернешь, а значит, что? Правильно. Значит, надо просчитывать дальнейшие шаги.

И самое основное: убраться с места преступления.

Понятно, что ни о каком сокрытии следов и речи не шло. Двое из парней были живы, и вешать на себя тройную мокруху он не планировал. Значит, показания они дадут, и, наверняка, будут эти показания на редкость хреновыми. Никто же из этих долбоклюев не заикнется, какого, собственно, фига они приперлись в дворницкую и принялись пугать беспомощную девочку. Нет, там явно будет что-то интереснее. Например, дворник-маньяк, редкостный мерзавец, затащивший в свое логово троих несчастных мальчиков… Ну, и так далее. С такими показаниями Бродяга до суда сто процентов не доживет. Потому нельзя ему попадаться. Ведь, если попадется, то маленькая кошечка останется совсем одна… А этого допустить ни в коем случае было невозможно.

И потому Бродяга