не стальной. Скорее – бархатный. Эли – моя любовь. Да и не только моя. Эли – это роман в романе, Эли красавчик, Эли танцует ча-ча-ча, у Эли широкие плечи, он строен и мускулист, но самое главное не это, самое главное – это то, как он на тебя смотрит. Как будто именно ты – последняя женщина на земле и нет тебя краше.

Такие мужчины – праздник.

Впрочем, Ирка меня предупредила заранее.

– И смотри, Санта Мария, не поддайся на Элины чары.

Санта Марией меня прозвал Юваль, а почему – тогда я не поняла, а сейчас – смешно.

– Что за чары такие? – усмехнулась я. – Да и не до чар мне, вот правда.

– Многие так говорили, – загадочно закатила глаза Ирка, – но ты учти, я тебя предупредила. Эли женщин глотает, кусочка не оставляет. Ты и опомниться не успеешь, как… А толку от него ноль, он из мужиков-однодневок, имей в виду. Хотя, конечно, секс по первому разряду. То есть даже по высшему.

Она задумчиво поглядела на меня и добавила:

– Так говорят. Я не пробовала, мне не до того.

Я и сама видела, что ей не до того. Всего неделя прошла с тех пор, как они с Илюшей вернулись из своей авантюрной поездки в Яффо, а Ирку было не узнать. Притихла будто. Притихла и светится – вот.

От моих вопросов про беременность она только отмахивалась:

– Я хочу от него ребенка. И точка. Может быть я ненормальная, не знаю. Ему не сказала. Нет. Пока не сказала. Пусть все идет как идет. Я знаю одно. Он меня любит. Почти как я его. Просто сам еще это не понял. Ну, у мужчин всегда все гораздо медленней, ты же знаешь.

Я не знаю. Как не знаю многого другого. Например, почему мне надо бояться Эли. И что значит «глотает»? Я же не коза на привязи, чтобы идти куда поведут. Да и заболтать меня не так уж и просто, и это проверено неоднократно, что поделать, если мне чаще скучно, чем наоборот.

А потом я увидела Эли. И пропала. Не в том смысле, что вы подумали. А вот как будто идешь по коридору музея и видишь картину мастера, и все в ней совершенно. Останавливаешься и любуешься. Час, два. И понимаешь, что готов сюда приходить хоть каждый день, потому что тебе хорошо. То есть ты не пытаешься эту самую картину купить или украсть, чтобы домой притащить и спрятать. У тебя дома своя картина, та, которая на всю жизнь. А к этой – приходишь и наблюдаешь. Как наблюдают рассвет. Но рассвет – особое время дня. Безжалостное.

И я уверена, что с теми женщинами, которые поддавались его обаянию и ленивым уговорам, Эли был безжалостен тоже. Мне же повезло. Отчего-то он ко мне с первого дня стал относиться как к ребенку. Может, оттого, что я ребенок и была, не знаю. Только опекал, учил, защищал. И смешил – как и всех остальных – постоянно. Потому что, если в реанимации не улыбаться и не радоваться – долго не продержишься.

Рабочий день подходит к концу, но я остаюсь здесь до завтра. Первое дежурство, не самостоятельное, конечно, я же только стажер, но все равно – сердце стучит как у зайца.

Эли и Юваль уходят, Ора тоже. Остаемся мы с дежурным врачом и вечерние медсестры.

Все, что я успеваю, – это спросить имя дежурного врача, а потом – срочный вызов, парень, ему 28, он мой ровесник, травма на стройке, разбита голова, нейрохирург говорит – безнадежен, семья, невеста… И потом – весь вечер и вся ночь – тот кошмар, который называется «протокол забора органов для пересадки».

Рассвет – особое время дня. Безжалостное. Недаром больные чаще всего умирают на рассвете.

Мы сидим на каменных ступеньках на заднем дворе больницы, у нас перекур. Отлучаться из реанимации надолго нельзя, поэтому, чтобы выйти «на волю» хотя бы минут на десять, мы делимся на две группы. Так группами и выбегаем – один раз в восемь вечера, если все спокойно, другой раз в четыре утра. Вчера вечер был сумасшедший, перекурить не удалось. Зато сейчас, когда все угомонились – не только можно, но и нужно.

Страшное время – четыре утра. Звезды уже гаснут, а солнце еще не взошло. Сидишь на холодных ступенях, уверяешь себя, что рассвет обязательно придет, вот что бы ни случилось – в мире, в городе, в больнице – рассвет придет, как пить дать.

Со мной две медсестры – старая и молодая. Старая – Мирра – курит, огонек ее сигареты похож на тающую звезду. Мы с молодой медсестрой, ее зовут Дина, – пьем кофе, уже и не сосчитать, который стакан. Сердце устало биться о ребра, так устало, что начинает колотить кулаками, поскуливая и сбиваясь с ритма.

– Хорошо тем, кто верит в Бога, – говорит вдруг Дина.

– Отчего? – спрашивает Мирра.

– Ну вот парень этот. От него, считай, ничего не осталось. Все органы забрали на пересадку. Выходит, если души нет, так и совсем человек пропал, так?

– Не так, – отвечает, помолчав старая медсестра. – Я вот, например, в Бога не верю, но мне умирать не особо страшно.

– Отчего же? – спрашивает Дина с надеждой в голосе.

– Оттого, что все не так просто, как мы думаем. И неважно – верим мы в Бога или нет. Главное – совсем не это.

– А что? А что главное? – не выдерживаю я.

– Главное, – усмехается Мирра, – чтобы Бог в нас верил.

Мы с Диной замолкаем, размышляем над тем, что услышали. В небе над больницей гаснет последняя звезда. Скоро рассвет. Скорей бы.

Глава шестая

– Сегодня после работы встречаемся в кафетерии, – бросила мне Ирка на следующий день, как только пришла в отделение.

– Я после дежурства, – заныла я.

– Никаких отговорок, – покачала она головой, – дело важное. И это недолго, минут двадцать, полчаса максимум. Будем обсуждать юбилей.

– Чей юбилей? – не поняла я.

– Юваля, конечно, – Ирка посмотрела на меня с упреком. – Ты что, забыла?

Я не забыла – я ночь не спала. Я и правда не забыла.

Еще одна чашка кофе, и я обязательно вспомню, как пару дней назад нам рассказывал Дуду, что Ювалю скоро пятьдесят, что надо обязательно собраться и что-то придумать.

Все бы так и осталось на стадии «надо что-то придумать», если бы не Анна.

– Анна тоже придет, – сказала Ирка, чтобы сломить остатки моего сопротивления. – Собственно говоря, это ее идея. Вечеринка-сюрприз. В винном