class="p1">Лицо у Магсюма было гладкое и румяное. Да и вообще совсем другой парнишка.

Отобедав, они покинули чайную и по солнечной знакомой улице направились в райком. Завершив рабочий день, люди уже расходились по домам. Они улыбались, задевали друг друга шутками. Сергей видел их, видел все, что улыбалось, ликовало вокруг, но сейчас не мог ни ответить, ни улыбнуться им.

У крыльца райкома стоял оседланный иноходец с белой гривой и подвязанным хвостом. Сергей оценил взглядом все стати лошади. Приземистая, поразительно длинная. У нее широкая грудь, блестящие, спокойные глаза, толстая шея и крупные мышцы ног.

— Добрый конь, — повеселел Сергей. — Такой свезет.

— В райкоме худого коня держать не будут, — ответил Магсюм. — А Гнедой все же лучше. У Гнедого одного не хватает — языка.

— Да, Гнедой… — только и проговорил Сергей.

У помощника Гайсина все было готово. Вакцину Сергей пристроил в кожаной сумке, получил удостоверение и попрощался.

Он взял иноходца за повод и вместе с Магсюмом вышел за село, на большак.

— Ну, пока, дружок, — сказал Сергей. — Как только установится дорога, пришлю лошадь, приедешь на воскресенье.

Он сел на коня.

— Счастливо! Не уставай! — сказал ему Магсюм.

Сергей мягкой рысью поехал на запад, в сторону светлого горизонта.

Вечер был ясный и теплый. Алые курганы стояли в неподвижной, счастливой тишине весны. Курлыча, пролетали журавли. Сергей вновь ощутил в себе силу жить, он пригнулся к гриве коня и перешел на скок. Он решил до ночи сделать большой перегон и доехать до аула Абзан.

Когда он въехал в Абзан на взмыленном коне, ночь заполняла землю и небо.

В тиши синих сумерек, подзывая к себе уютом, теплились окошки, заливалась гармонь, где-то рядом рассыпался девичий смех.

«Отмахал семьдесят верст. Остается шестьдесят», — прикинул Сергей.

После Абзана началась крутая ночная мгла. Все исчезло с глаз. Ни огонька вокруг. Дорога Сергею была знакома: она теперь тянулась по кочковатым полям и перелескам.

Несмотря на то что ее часто перебегали ручьи и буераки, конь шел уверенно и ровно.

Он брал холм за холмом, аул за аулом…

Спустившись с горы Хасанки в долину, Сергей выехал на широкий зилаирский тракт, спичкой осветил часы — было без малого два — и поехал размашистой рысью, все больше прибавляя ходу.

В три часа ночи он свернул на север, на дорогу, ведущую в совхоз, и въехал в осиновую рощу, зажатую горами. В роще царила мертвая тишина.

«До Большой Сурени девять верст, — рассчитал Сергей, — а там еще десять — и совхоз».

Выбравшись из рощи в поле и преодолев подъем на курган, Сергей при слабом свечении рассвета снова безжалостно погнал коня.

Слившись с конем, он слышал, как у иноходца тетивой звенит все внутри от нарастающего напряжения.

Проехав небольшую шумливую речку вброд, Сергей повернул за лугами влево: впереди, в полуверсте, под низинным туманом лежала река Большая Сурень.

На берегу он сильно осадил коня.

По взбухшей реке плыли голубые льды, на месте бывшего моста торчали головки искривленных свай…

— Не успел! — прошептал Сергей, прислушиваясь, как у него колотится сердце. Оно колотилось скорее от возбуждения и скачки, нежели от растерянности.

Сергей решил дать немножко передохнуть коню, покрывшему за вечер и ночь столь большое расстояние, и ждать наступления утра.

Вернувшись к стожку неподалеку от берега, он слез с лошади, поводил ее, чтобы остыла немного, а потом стреножил. После этого Сергей сел под стожок, вытянув затекшие ноги, и съел ломоть черного хлеба с солью, прихваченный в столовой.

Где-то за рекой дробью прокатывало во все стороны предутреннее неистовство тетеревов.

Долгая скачка в безмолвии и с постоянным гулом в голове заглушила в Сергее все чувства. Все, что было вчера, позавчера, словно отмело прочь, в сторону.

Но теперь он остановился, и его охватывала предутренняя тишина. И он все больше и больше, сам не замечая того, возвращался к себе, к тем чувствам, к той боли, что жили, бродили в нем, от которых он пытался бежать: лишь бы в путь, лишь бы вдаль. Устать до изнеможения, чтобы приглушить тоску.

Сейчас перед ним вехами вставали то институт, то Политехнический музей, то родильный дом и прощание с Тоней, когда он сказал себе: «Повесть будет продолжаться…» Он вспоминал ее последнее письмо и то, как он ехал встречать ее, как с букетом полевых цветов бежал на перрон, как светлели ее глаза, и о том, как они вечерами, держась за руки, уходили в степь, как она собирала цветы; сверкали степные скаты, уходило солнце, а они подымались на курганы, откуда было видно далеко-далеко…

Вспоминал он и тень под большой березой, струнный гул пчел, минуты забытья, свои стихи, ее широко открытые, обращенные к небу глаза, в которых отражались кучевые белые облака.

Он вспоминал и жаркий день, раскрытое окно, откинутую ветром занавеску, за которой спала она, а он стоял у окна, поражаясь тому смирению, которое пришло к нему с любовью.

Так восстанавливал он теперь и перемены в ее настроении, ее слова: «Человек слаб к доброте, это надо понимать», которые воспринял с необъяснимой грустью, ее молчание, ее вздохи, которые она не скрывала от него…

Он не брал на себя право ее судить, хотя чувство большой утраты ни на минуту не покидало его. Только все думал: что с ней станет? Будет ли она счастлива?

Сергей не представлял сейчас, как войдет в тот дом, в ту комнату, где каждая мелочь — напоминание о Тоне.

Будет ли он ее ждать?

И вспомнилась ему история, которую рассказал ему Садрый. Как-то прошлой осенью они встретились с ним на макушке кургана. Кругом простиралась безоглядная степь, дорога тянулась до самого горизонта. Сергей посмотрел на Гнедого, стоящего рядом, уставясь вдаль, и сказал Садрыю: «Вот так всегда. Замирает на месте и всматривается в степь. Отчего?.. Будто кого-то ждет…» — «Любил он одну кобылу… — вздохнул Садрый. — Саврасая ее звали. Их всегда мы в пару запрягали. Бывало, Гнедой пойдет иноходью, она весело затрусит. Он переходит в рысь, она — в галоп. Лете-ели — как птицы. Вечером я их отпрягал и гулять пускал. А она голову на его шею положит и маленько задремлет… Никогда не расставались». — «Где же она теперь?» — спросил Сергей. «Прошлый год ее продали, — ответил Садрый. — Увидал ее какой-то казах, дал большие деньги… Вечером, как Гнедого отпряг, он бросился бежать по дороге. За ней… Вернулся через три дня… похудевший, тихий. Ничего не ел. И заболел… «Гнедой, — говорил я ему, — не имеешь права жить печально, тебя никто не поймет, пропадешь, слышишь?» Начал понимать, стал ходить. А