щеки ела,

Ветер выхлестывал глаза.

Жить зимою и летом в стаде,

За каждую телку отвечать.

В конце концов всего не наладить,

Всех буранов не перекричать.

Мне глаза залепила вьюга,

Мне надоело жить в грязи.

И как товарища, как друга

Я прошу тебя: отвези!

Ты отвези меня в ту столицу,

О которой весь мир говорит,

Где электричеством жизнь струится,

Сотнями тысяч огней горит.

Возьми с собой, и в эту субботу

Меня уже встретит московский перрон.

И разве я не найду работу

Где-нибудь в тресте скрипеть пером?

Я не вставал бы утром рано,

Я прочитал бы книжек тьму,

А вечером шел бы в зал с экраном,

В его волшебную полутьму.

Я в волейбол играл бы летом

И только бы песни пел, как чиж…

И тут произошло короткое замыкание. Сердце еще во власти мечты, а разум уже словно споткнулся обо что-то, и в мечтах его появилась будто брешь.

«В человеке столько существ, столько противоречий…» — провел Сергей по лбу рукой.

«Ты всегда избегал красивых фраз… Но как ни верти, хотел ты участвовать в делах своего времени?.. Хотел ты утвердить себя если пока не словом, то хотя бы делом, которое вел? Разве ты так уж плохо начал?..»

«А что я скажу в Москве? Не хочу ли я воспользоваться путаницей в своих мыслях?.. — спросил он себя. — Еду только потому, что она уезжает. С ней?.. Но ведь она меня не любит…»

— Внимание! — хлестнул голос из репродуктора. — Скорый поезд Магнитогорск — Москва прибывает на первый путь. Магнитогорск — Москва прибывает на первый путь.

— Все в порядке! — прибежала Тоня с билетом. — Правда, другое купе, но там разберемся, положи билеты себе.

«Как она возбуждена, улыбается и сияет. Будто все это было припрятано до поры до времени…» — подумал он. А вслух сказал:

— Я и не упомню, когда ты была такой радостной в последний раз…

— Положи билеты себе, — нетерпеливо сказала она. Он, уже чувствуя себя разлученным с нею, выдавил:

— Тоня, я не еду.

Она посмотрела на него долгим и зорким взглядом:

— Сережа, что случилось?..

— Не могу…

Тоня как-то сразу изменилась и сжалась. Скуля колесами, подошел поезд. Вагоны выставили свои окна, отливающие яркими огнями.

— Сережа! — взяла она его за руку. — Ну, я прошу тебя, я тебя умоляю.

— Но ведь ты меня не любишь, — сказал он.

— Зачем же ты так?.. А то, что ты для меня сделал, в такое трудное время взял под свое крыло, разве можно забыть?

— Но ты меня не любишь, — повторил он.

— Ведь ты не знаешь, что я испытывала, когда ты уехал. — Глаза ее увлажнились. — Мне казалось, земля ушла из-под ног…

Он прошептал, как прокричал:

— Но ведь ты меня не любишь!

Он видел ее побледневшее лицо — это причиняло ему боль. Именно боль заставила его понять, что он не должен унижать ее и себя до объяснений, упреков и обид. Он не однажды решал за нее, чувствуя потребность оберечь ее от новых непредвиденных ударов.

«Теперь пусть решает сама, — произнес он мысленно, подавляя в себе то паническое чувство, которое появлялось у него даже при небольших размолвках с нею. — Пусть решит сама. Пусть решит сама».

Секунды будто растянулись.

Впереди ударили в гонг. Он уронил:

— Тоня, опоздаешь…

Она опалила его быстрым взглядом, взяла чемодан и пошла к поезду.

Но через несколько шагов она оглянулась. И что-то сокровенное в нем дрогнуло. В следующее мгновение он похолодел. Невольно подался за нею. Чуть не крикнул: «Тоня, подожди!»

Он видел, как она поднялась в вагон, исчезла.

Резкий свисток раздался над самым ухом. Лязгнули сцепления…

И вагоны медленно стали сечь его отсветами окон. Плыл груз человеческих судеб. Вот прошел ее вагон…

Колеса уже стучали где-то в глубине ночи. А Сергей стоял, не в силах двинуться. Внутри у него все онемело.

«Это сейчас. Это только пока», — думал он, зная, что будет хуже.

В зале ожидания царил полумрак, пассажиров заметно поубавилось. Стояла глубокая тишина.

Сергей прошел к скамейке, на которой сидел часа три назад.

«Произошло…» — сказал он себе, тут же утер со лба холодный пот и откинулся на спинку скамейки, уставившись в пустоту.

«Что бы изменилось от того, если бы я даже поехал с ней в Москву?.. — пришла к нему новая мысль. — Удар в Москве был бы тяжелее вдвойне. Я бы завыл, как щенок… И каждый день моей жизни неизменно связывался бы с этим днем. Этот день остался бы со мной на всю жизнь…»

Он подумал, что можно еще догнать Тоню, если сесть на следующий поезд. Но перед глазами встала степь. С ее небом, крупными пятнами цветов, освежающими утрами и заунывными песнями. С ее родниками, над которыми он часто склонялся, омывая лицо, когда бывало жарко. Он вспоминал степь, не баловавшую его, порою даже подавлявшую его грузом забот. И в то же время дарившую ему нечто постоянное и необходимое всегда…

Он бросился навстречу этому чувству, как к чему-то спасительному и верному, чтобы в нем найти сейчас опору для себя.

Но нет, пожалуй, это не верно,

Я, пожалуй, немного лгу.

Степь без меня проживет, наверно, —

Это я без нее не могу!

Стихи взяли его в плен, снова властвовали над ним, ставя заслон его соблазну — уйти в воспоминания, — и через некоторое время, как бы придавая прочность своему признанию, он произнес еще одну строфу:

У меня никогда не хватит духу —

Ни сердце, ни совесть мне не велят —

Покинуть степь, гурты, Гнедуху

И голубые глаза телят.

— Я в долгу, стихи, перед вами, — прошептал Сергей.

Но, зная, что стихи для него не просто плод досужих упражнений, а он сам, мера его честности перед самим собой, и то, что он никогда еще не изменял стихам, тому, что однажды выразил в них, сказал:

— Но и вы у меня в долгу.

Шел третий час ночи. С нарастающим грохотом приближался поезд. Через минуту — три к станции подошел товарный поезд. Сергей, охваченный желанием во что бы то ни стало уехать, не оставаться больше одному, пошел к машинисту и спросил его, не останавливаются ли они в Дубиновке. Коренастый, весьма солидный старик вежливо ответил, что, мол, да, будет остановка, Тогда Сергей показал свои документы и