Следующая по старшинству сестра — невозмутимая Шарлотта, поражала меня невероятными прическами и куртками университетской волейбольной команды; она водила нас с Джеральдом в «Баскин Роббинс» на пломбир с ананасовым сиропом и по пути встречалась со своим тайным возлюбленным, чтобы провести с ним всего десять минут. У нее я научился, что моя жизнь может быть только моей.

Мы с моим младшим братом Джеральдом наслаждались друг другом в полной мере, пока я не стал подростком, а он еще оставался ребенком; когда он приносил мне розданное в классе печенье, я отказывался, потому что на нем были глазированные клоуны и вообще это для маленьких. И все равно мы были лучшими друзьями.

Родителями всем нам были няни, не одну смену которых бабушка с дедушкой привезли из дома: филиппинские провинциалки, попав на Запад, со временем осваивались и уходили, чтобы начать жизнь, о которой даже не смели мечтать: Сула, вырастившая всех нас, бежала по снегу босиком со мной на руках в больницу, когда у меня случились судороги, а потом разбила мне сердце, выйдя замуж; Эстельита, худенькая, элегантная и степенная настолько, что заботилась о нас, совсем не умея играть; Хуанита, которая учила нас песенкам и играм своего совсем еще недалекого детства, мы передразнивали ее акцент и неожиданное словоупотребление; сестры Бинг и Нинг — одинаково терпеливые, одинаково любящие, одинаково недооцененные.

Так проходили дни: серый дождь, проезд по мосту Лайонс-Гейт, я сижу на заднем сиденье, окна опущены, по радио CFOX играют Level 42, Хьюи Льюис и Стив Уинвуд; карточки с хоккеистами; зуд в коленках на Последней Скорбной Мистерии со «Славой Отцу» и десятью «Богородица возрадуйся»; мой фиолетовый школьный свитер и галстук; слухи о монахах, которые преподавали в других классах, а до этого растлевали мальчиков в сельских школах Нью-Брансуика и Онтарио; как я описался во время классного собрания, потому что стеснялся отпроситься, а потом утверждал, что сел на что-то мокрое; лед на затылке, биение сердца в ушах, широкое небо в глазах, когда тренер-конькобежец звал меня, а я не отвечал. Потом пубертат: первый одинокий волосок; позывы непонятно к чему; отчаянные эксперименты о стену, а то и с картонками от туалетной бумаги; сворованный у Марио дезодорант «Райтгард» с ароматом лимона; комиксы «Хеви-метал»[88], которые Хесу держал у себя под подушкой, и идеально нарисованные европеоидные девушки в них, которых я, затаив дыхание, дырявил глазами; и, наконец, облегчение, открытое благодаря электромассажеру, который дед держал рядом со своим раздвижным автоматическим креслом, и новаторскому применению этой «волшебной палочки „Хитачи“» во время трансляции клипов Мадонны или Аланы Майлз по музыкальному каналу. Голос стал ниже, контактные линзы сменили очки, каждый вечер я смотрел шоу Арсенио Холла, New Kids on the Block были «мега», стал носить пуловеры со стоечкой, подкалывать мешковатые штаны и затачивать волосы, чтоб они стояли как можно выше; научился танцевать под Эм-Си Хаммера и Кролика Роджера, шатался с друзьями по молу, New Kids on the Block стали «тормозами», ходил на школьные танцы, где под «Лестницу в небо» одна чикса подтягивала мои грабли со своей задницы, пока Пейдж, Плант, Джонс и Бонэм не дали року, а нам с ней пришлось разлепиться, чтобы посмотреть друг на друга последний раз перед тем, как включат свет. И вот когда все уже стало налаживаться, Дуля с Булей усадили нас шестерых для серьезного разговора. «Время пришло, — сообщил нам дед. — Мы возвращаемся на Филиппины».

* * *

Из рассказа Криспина «Положение обязывает» (1990): «Эфрен дель Паис — джентльмен, землевладелец, полон благих намерений». Он с готовностью, чуть не с рвением встречает ВАР[89], противоречивую земельную реформу, по которой крупные, находящиеся в частном владении участки распределялись между обрабатывающими их арендаторами. Большинство землевладельцев противятся реформе, нередко применяя насилие, — наемники запугивают бедных фермеров и местных чиновников. Землевладельцы поизворотливее воспользовались лазейкой в законодательстве и скупают землю у своих бывших арендаторов, потому что те не могут ее содержать. Тем не менее дель Паис надеется послужить хорошим примером. Пожилой помещик, воспитанный иезуитами, имеющий представления о Гоббсе и Локке[90], жертвует своими обширными владениями, оставив себе лишь отчий дом, где родились он сам и его дети. Жена умерла, сыновья уехали в город, дочки удачно вышли замуж, и дель Паис испытывает глубокое удовлетворение, раздавая ценные советы и ссуды «под божеский процент» забравшим его землю арендаторам. В конце концов, многих из них он знает всю жизнь. «В последние годы дель Паис обратил свой взор на дела духовные и возложил свои чаяния на Господа и законы человеческие».

Эту историю я помню по двум причинам. Во-первых, в этом рассказе Криспин наиболее подробно рассказывает о Свани (два баньяна на границе сада; кедровые полы в доме, «отполированные до такого блеска, что иная женщина в юбке могла бы и смутиться»; резной потолок в столовой, персидские ковры «с быстро цветущим во влажном климате грибком», карточный столик «с бороздами, протертыми локтями, тревогами, надеждами, удачей», где его мать устраивала партии в маджеральд и пусой-дос). Во-вторых, в этой истории содержится моральный парадокс относительно изменившихся моделей поведения и суровых реалий неофеодального общества. Рассказ заканчивается так: землю, которую дель Паис роздал с такой готовностью, скупили соседи-землевладельцы, успевшие уже вернуть свои поместья. У дель Паиса остается дом и проценты от скромного состояния, «земля его отца и деда потеряна, а сам он окружен со всех сторон и чувствует себя осажденным алчностью людей, которые когда-то были ему ровней, а теперь вдруг стали в чем-то выше, а в чем-то много ниже его». В последней сцене мы видим, как старик стоит в саду и глядит на свой дом «так, словно тот охвачен огнем».

* * *

Нашего юного протагониста поразила внешность Лены («Криспин в юбке, — запишет он, — нестрашное пугало в цветастом балахоне») и разочаровало поместье Свани. Да, по-прежнему зеленое: монструозные баньяны, лужайка, которую все еще маникюрят, как поле для гольфа. Высокая каменная башня, разрушенная артиллерийским снарядом еще в войну, восстановлена и теперь служит вышкой сотовой связи. Сам дом — мрачный, расшатанный, в заплатах, ржавеющие кондиционеры текут, перламутровая инкрустация на деревянных ставнях потрескалась или выпала, обвалившиеся участки черепичной кровли прикрыты жестяными листами. Интервьюер и интервьюируемая сидят на улице. Да и сама сестра вызывает в нем смутное разочарование. Она нервно теребит трость. Стихотворение Уолта Уитмена, говорит она, было как нельзя уместнее на похоронах ее брата, хороший выбор для почившего атеиста, который верил в божественность всех вещей.