Зато взвешивание ручной клади (другой у него не было) и вот этот выход на посадку, и выруливание самолёта на солнечную полосу, даже тугие чулки и шейные косынки стюардесс неопровержимо свидетельствовали о легальных, как воздух, радости и свободе, которые всю жизнь ассоциировались у него с обязательным наказанием и чувством вины.

На боковом персональном мониторе включились «Горячие новости с континента». Можно было выбрать язык и страну.

«Москва. Девятнадцатиминутный блэк-аут в центре России.

Пресс-служба Высшей инстанции сегодня заявила, что торжественное провозглашение суверенного управляемого Конца Света было неправильно воспринято руководством Национальных энергосетей, что и повлекло за собой массовые отключения электричества и отказы оборудования. На отдельных участках Центрального и Центрально-Чернозёмного регионов энергопитание не восстановлено до сих пор. Пресс-служба также заявила, что по мере нормализации обстановки виновные менеджеры понесут наказание в плановом порядке, вплоть до пожизненной фрустрации».

Делая пересадку в Кёльне, он отправил Агате сообщение с номером рейса и временем посадки в аэропорту Риеки.

Это был самый счастливый перелёт в его жизни – десант на остров, взявший себе тишайшее имя без единого гласного звука, которое невозможно выкрикнуть, но можно произнести шёпотом, допустим, в присутствии спящих птиц, и никого не спугнуть. Даже не столько остров, сколько возможность острова, привязанного к материку блестящей ниткой моста.

Он увидел её сразу, только выйдя из зала прилёта: как она бежит от стоянки такси, сдувая со лба свою драгоценную прядь и знакомым неловким движением запахивая разлетающиеся полы вокруг колен. Где ты был, где ты был, повторяет Агата, не отнимая подозрительно влажной щеки от его рта, я даже не знала, живой ли ты вообще, пока ты не написал про свой рейс.

Таксист, невзирая на приличную скорость, дважды с любопытством оглядывается на пылкую не по годам парочку, обнявшуюся на заднем сиденье.

Когда позади остаются и остров, и мост, и маленькая застенчивая Риека, зеркало залива наливается таким сумасшедшим блеском, словно кто-то подсказывает: «смотрите!» и посылает громадного солнечного зайца в сторону Опатии – она спускается осторожно со своих сине-зелёных высот плавными женственными уступами к ослепительной линии прибоя. Она похожа на доверчивую модницу, которая полжизни примеряла венские, римские, мавританские и венецианские наряды, а потом на всё махнула рукой и осталась босой домашней растрёпой в прелестной затрапезке.

У входа в отель ждёт и жаждет внимания рождественская ёлочка, усыпанная детским серебром. С гостиничного балкона показывают рыжие черепичные крыши, два голенастых кипариса и адриатический закат.

Когда совсем темнеет, Агата зовёт его гулять, ужинать и просто подышать морем. Пока они прятались в номере от всего белого света, незаметно прошёл дождь, и наивная неоновая реклама теперь сияет, перевёрнутая, в лужах. Старинный имперский курорт не стесняется выглядеть провинцией: особняки в дворцовом стиле, обрамлённые пальмами, легко рифмуются с чуть ли не сельской изгородью из прутьев, гордыми бездомными кошками, теми же лужами и стёртыми косыми ступеньками на крутом спуске к воде.

Официант в кофейне, уже знающий Агату в лицо, улыбается во весь рот и спрашивает на слишком старательном русском:

«Опять снова нефть?»

“Dvije”[4], – Агата успела запомнить десятка три местных слов.

«И ведь точно, нефть», – говорит Турбанов, делая глоток.

«Ты смотри, как всё поразительно совпало. Даже столики мокрые после дождя! Стоит только ясно вообразить, и всё происходит…»

Перед тем как заснуть, Агата обещает, что завтра его ждёт сюрприз. Он сидит на балконе, курит и приходит в себя после бесконечно длинного дня. Ему хочется запомнить этот ночной вид, как перед прощанием: созвездия крупного помола, чёрный горизонт, кипарисы вертикального взлёта, тоже чёрные на чёрном, а пониже, под фонарём, спящие автомобили постояльцев и высокий фургон с непонятной надписью “Kruh”.

Час назад он спросил Агату:

«Почему ты всё-таки выбрала это место?»

Она молчала так долго, что он уже не надеялся услышать ответ.

«Понимаешь, здесь никто не настаивает на своём историческом величии. И не талдычит о гордости за страну. Потому что дороже всякого величия – нормальная человеческая жизнь. А мы только и делаем, что жить готовимся. Потом оказывается, что – жили».

«Ну вот, мы пришли! Смотри».

Они стоят на обочине шоссе, огибающего первую береговую линию, примерно в десяти минутах ходьбы от их гостиницы.

«Видишь?» – «Ну, вижу, да. Кусты, можжевельник». – «Сам ты можжевельник! Вот там, за деревьями!»

Там, за деревьями, возвышается дом цвета розово-смуглой умбры под черепичной кровлей. На простом, гладком фасаде трогательно и слегка заносчиво смотрится тройное венецианское окно.

«Я купила этот дом, он наш. Веришь?» – «Не верю». – «Там, правда, ещё не всё готово, даже свет не везде есть». – «И что, мы можем зайти?»

Зайти оказывается проще, чем выйти: здесь хочется остаться на долгую медленную жизнь. Но их никто и не торопит. В доме прохладно, пахнет морёным деревом, лимонной цедрой и надёжным жилым покоем.

Внизу в гостиной обнаруживается выход в солнечный мощёный дворик с каменной лестницей, обнесённой перилами, которая спускается прямо в залив. Нижние ступени блестят, отполированные и добела отмытые волной.

Они обследуют прилегающую местность, трогают воду босыми ступнями и возвращаются в дом. Агата предлагает ещё погулять по окрестностям или съездить полюбоваться бухтой в ближайший городок Ловран, но тут на них накатывает умопомрачительный приступ нежности и жадности, с которым они вынуждены героически справляться почти дотемна.

Когда потом они идут в ванную комнату, выясняется, что как раз там отсутствует электричество и что душ можно принять только в полной темноте. Но они заходят в эту ванную, где хоть глаз выколи, и встают под душ вдвоём. И там у них случается ещё более острый приступ жадности и нежности, от которого невозможно спастись и не надо, но в самый неподходящий момент Агата вдруг леденеет, сжимается и говорит вполголоса, что ей дико страшно, потому что там, снаружи точно кто-то есть. Турбанов говорит: «Я запер дверь», но ей от этого не становится легче. Тогда он выключает душ, нашаривает полотенце, чтобы накинуть на неё, и, наугад раздвигая темноту, идёт в разведку.

Разведка показывает, что в доме нет никого, кроме них, но Агата всё никак не может согреться, и они решают никуда больше не идти, а лечь спать.

В спальне на втором этаже Агата застилает кровать свежим бельём, а Турбанов смотрит в окно: там за деревьями виднеется пустой отрезок шоссе, больше ничего; но, когда проезжают случайные автомобили, в свете фар вырисовывается кузов стоящего слева на обочине фургона с надписью “Kruh”.