верёвку, пока поднос не оказывается перед Уибблсом. Тот берёт свою чашку, и Старки продолжает тянуть, пока угощение не оказывается у всех.

– Значит, вы ещё увидитесь с Джеймсом? – бесцеремонно спрашиваю я, делаю глоток и оглядываюсь. Все избегают моего взгляда.

– Знаете что? Я лучше съем пышку. – Дэмиен Солт встаёт, и Старки снова тянется к верёвке, но Дэмиен его останавливает: – Нет, нет, я сам схожу.

– Я уже говорил, что мы не можем разговаривать внутри, – ворчит Сми. – И мы всё равно бы тебе ничего не сказали. Если кэп захочет связаться с тобой, он свяжется.

– Ясно, – говорю я. – Я просто хочу, чтобы Джеймс знал кое-что, и я больше не буду заводить этот разговор. Я хочу, чтобы он знал, что я люблю его и что я ошибалась.

– Ошибалась в чём? – спрашивает Сми, облокотившись на колено. Его глаза под тяжёлыми веками изучают меня.

– Я не должна была отпускать их одних. Моё место рядом с Джеймсом. Передай ему это, хорошо? Обязательно передай.

Смотреть телевизор и общаться с мальчиками оказывается так приятно, что я засиживаюсь допоздна. Я пишу Джии эсэмэс и сообщаю ей, что собираюсь провести здесь ночь. Она отвечает смайликом-сердечком и сообщением «нам нужно поговорить».

Похоже, у неё какие-то новости, и я даже не знаю, чего ждать.

Мальчики переходят от видеоигр к шахматам и поддразнивают друг друга, а я поднимаюсь по лестнице в комнату Джеймса. Раньше мне нравилось приходить сюда, гулять по кварталу, смотреть, как Джеймс бродит по улицам, не обращая внимания на моё присутствие. Он всегда в движении. Ему нравится протирать пыль с полок, чистить ботинки, расставлять книги по местам. Он любит читать, особенно книги о войне и стратегии. Джеймс невысокого мнения о людях и считает, что лучше всего быть на шаг впереди остальных.

Его стол идеально чист, всё лежит аккуратно, почти по линейке. Вещи в полупустом шкафу рассортированы, а в изголовье кровати висит кожаная куртка. Я немедленно подхожу к ней, надеваю и чувствую, как куртка меня обнимает. Сколько раз Джеймс набрасывал её мне на плечи? Сколько раз я расслаблялась и обретала уверенность, чувствуя его любовь ко мне?

Я опускаю голову на подушку, а снаружи начинается дождь.

Когда я закрываю глаза, всё тут же погружается во тьму.

Я просыпаюсь от тиканья часов.

Тик-так, тик-так.

Оно эхом разносится по дому, такое громкое, что дрожит кровать.

Я вжимаюсь в спинку кровати и зажмуриваюсь, ожидая, когда Сми или кто-нибудь из мальчиков вбежит в комнату и объяснит, что происходит, но никто не приходит, и тиканье прекращается так же внезапно, как и началось.

Когда я тянусь к лампе на прикроватном столике, комната остаётся тёмной. Я на ощупь пробираюсь вдоль стены к выключателю, но он тоже не работает. Похоже, во всём доме отключилось электричество. Я могу понять это по глухой тишине. Я беру телефон и включаю фонарик, жалея, что у меня нет ножа, электрошокера или перцового баллончика... ничего, чтобы себя защитить. Прижимаясь к стене, я выхожу в коридор, который совершенно пуст. Слышно только скрип половиц и звук моего собственного дыхания.

Вдруг тиканье начинается снова. Тик-так, тик-так. Я вожу фонариком из угла в угол, но ничего не вижу. Я медленно следую за звуками вниз по ступенькам, подхватывая ритм. Тик- так, тик-так. Я понимаю, куда он меня ведёт, когда звук затихает.

Передо мной кабинет Джеймса – единственная комната в доме, куда он не любил пускать посторонних.

Конечно же, спустившись по лестнице, я обнаруживаю нацарапанный на двери большой крест.

– Очень тонко, Джеймс, – говорю я. – Крест отмечает место, где спрятан клад, да, Капитан Крюк?

Царапины прорезают дерево до самой дверной ручки.

Тиканье резко прекращается, и я думаю: «Он вернулся. Он может ждать тебя прямо за этой дверью. Счастливый или грустный, злой или обиженный, возможно, ты вот-вот сможешь коснуться его во плоти».

Но его тут нет.

В кабинете пахнет Джеймсом: мускусом, тяжёлой работой и смазкой для механических инструментов, но почти всё, что он здесь хранил, исчезло. Раньше он любил надевать красивую рубашку на пуговицах и спускаться сюда, чтобы поработать со счетами, распланировать жизнь мальчиков и убедиться, что всё идёт гладко. Это был один из немногих поводов, когда Джеймса можно было найти гладко выбритым и чистым, сосредоточенным на обычных повседневных делах.

Теперь на полках не было почти ничего, за исключением нескольких вещей, пары ручек, фотографии авеню Желаний и плаката «#ВерностьНаследию». Здесь негде спрятаться, здесь не под чем прятаться, да и зачем это Джеймсу? Его здесь нет. Даже занавески для окон, которые здесь повесила Делла, исчезли. На улице темно, сыро, душно, но в окно уже пробивается рассвет, низкая луна висит совсем близко.

На столе Джеймса мерцает переливчатым голубым светом тёмно-зелёная коробка, украшенная золотом. Я бросаюсь к ней, беру в руки и сразу узнаю. Когда-то она принадлежала моему деду.

Словно отвечая на чей-то зов, на моём запястье пульсирует метка. Я закатываю рукав, и она подрагивает, будто пытается отделиться от кожи и тянется к свету. Как только я беру коробку, свет проникает в мои ладони, и я испытываю почти болезненное блаженство, когда он проходит сквозь меня и растворяется.

В комнате внезапно вспыхивают красные буквы. Я зажмуриваюсь, но под веками тоже красно.

«Ты сделала неправильный выбор, – гласит надпись. – Ты должна была пойти с ним. Джеймс до сих пор любит тебя, а ты его бросила».

– Да, я сделала неправильный выбор, – говорю я, сжимая коробку в руке. – Ты права. Я сделала неправильный выбор. Джеймс! – зову я. – Я сделала неправильный выбор!

Конечно, ответа нет, но вдруг Джеймс может слышать меня там, где он сейчас. Я больше не знаю, как работает мир. Возможно, Джеймс наблюдает за мной через хрустальный шар, или, быть может, он научился искажать законы времени и пространства. Я открываю крышку коробочки, уже зная, что там найду.

Внутри лежат карманные часы, которые я подарила Джеймсу много лет назад, когда мы только начали встречаться. Я хотела, чтобы он знал: что бы о нём ни говорили, что бы он ни думал о себе сам, для меня Джеймс был достоин лучшего. Он был... нет, он и сейчас моя семья. Он заслужил карманные часы моего дедушки, одну из моих немногих ценных вещей. Часы никогда не были такими же ценными, как он.

Когда я