— Так они объявили в больнице карантин или эвакуацию? — спрашивает Натали. — Они сами ведают, что творят?

Рамола пожимает плечами и говорит: «Какая разница, поехали дальше», хотя никто и не пытается остановить джип и «Скорую». За окнами проплывают Норвудский театр и зеленые лужайки городского парка. Рамола пересекает по-прежнему забитую машинами Натан-стрит, где они совсем недавно сидели в пробке. Проехав еще два квартала, кортеж делает правый поворот на Рейлроуд-авеню. Джип останавливается на обочине рядом с опустевшей стоянкой Норвудского депо. Водитель опускает окно и машет рукой — дальше езжайте сами.

Рамола сбрасывает скорость, словно давая понять «нет, проезжайте вперед, я настаиваю».

— Вот и все сопровождение, — хмыкает Натали.

— Все будет хорошо, — отвечает Рамола, ей тут же хочется забрать слова обратно.

Натали стучит по панели.

— Представь себе, что это — дерево. Кстати, я это ради тебя делаю. Ты ж не суеверная…

— Сглазить я тоже не хочу.

Натали — из чувства долга перед традицией, однако равнодушным тоном — заканчивает привычный диалог:

— Ведь ты у нас человек науки и разума.

Шутка родилась поздним вечером в библиотеке университета Брауна, когда они обе учились на первом курсе и готовились к своей первой в жизни экзаменационной сессии. Обе накачались кофе, плохо соображали от стресса и недельного недосыпа, дурачились и говорили, что придет на ум, без тени смущения, как делают молодые люди, впервые в жизни почувствовавшие себя совершенно раскованно. Занятия превратились в приступы смеха, Рамола громко шикала и всякий раз стучала по дереву, стоило кому-нибудь из них заикнуться о том, как они себя проявят утром. На следующий день, отмечая сданные экзамены, они вдвоем бродили по Тайер-стрит в поисках прислоненной к стене лестницы, под которой Рамола могла бы пройти, или черной кошки, чтобы та перебежала дорогу, лишь бы доказать, что Рамола ни капельки не суеверна, ведь она человек науки и разума. В холодный ветреный декабрьский день кошки сидели по домам, а лестница попалась всего одна — на колесиках, со стопками книг на ступеньках, в университетском книжном магазине, набитом студентами, покупающими подарки на Рождество. Рамола храбро полезла в промежуток между расшатанной, дребезжащей лестницей и стеллажом. И застряла. Это был отдел исторической и научно-популярной литературы — Рамола по сей день это помнит, — ее взгляд наткнулся на обложку «Дьявола в белом городе»[10], книгу, которую Натали ради хохмы подарила ей после выпуска. Студенту последнего курса, сидящему за кассой и явно не разделяющему их веселье, пришлось вставать на стул и отцеплять верх лестницы от направляющей, чтобы вызволить хихикающую и одновременно сгорающую от стыда Рамолу. В это время Натали сидела на полу и с самой серьезной миной спрашивала, не принести ли водички или кексик из кафе. Она вслух зачитывала начальную главу «В разряженном воздухе»[11], пока студент-выпускник не попросил ее заткнуться.

Рамола медленно проезжает мимо джипа, надеясь и страстно желая, чтобы сопровождающий передумал или хотя бы сжалился. Однако тот жестоко и безжалостно, непрерывно и равнодушно продолжает махать.

Она со вздохом жмет на газ. Фургон дергается и устремляется вперед. Через два квартала железнодорожная станция, деловые здания и теснота крупного городского центра сменяются деревьями, дорожками для скейтбординга, ухоженными газонами, палисадниками и портиками жилых домов.

Рамола оборачивается, глядя на Натали в оба глаза.

Взгляд самой Натали прилип к зеркальному черному экрану ее телефона. Зубы крепко сжаты, мышцы щек сокращаются и вздрагивают. Что она делает? Скрипит зубами? Натали дважды прочищает горло, не открывая рта.

Рамола резко переводит взгляд обратно на дорогу, словно подсмотрела то, что ей не положено видеть. Красные сполохи мигалки отражаются от темных окон домов по краям дороги.

— Я неважно себя чувствую, — говорит Натали. — В салоне должен быть термометр, но мы не будем останавливаться. Просто… я неважно себя чувствую.

— Тебе надо попить, поесть, ты совсем измоталась…

— Клянусь, я не хочу быть занудой, но прошу тебя, не надо придумывать оправдания. Все, что от тебя требуется, — просто сказать «да, я знаю, что тебе плохо». И все. Это все, что требуется нам обеим. Извини, я ни хера не соображаю, чего хочу и что делать.

— Когда кто-то говорит, что не хочет быть занудой, обычно происходит ровно наоборот.

Натали усмехается.

— Невероятно! Ты называешь занудой беременную тетку, страдающую бешенством? Это прямое нарушение клятвы Гиппократа.

— Нат…

— Ой, признайся, разве ты своих пациентов тоже называешь занудами? Вот это номер. Давай я сделаю вид…

— Нат.

— Что? Что?

— Я знаю, что тебе нехорошо.

— Спасибо, Мола. Спасибо. Нет, правда. — Каждое слово звучит все тише, как медленно затухающая мелодия.

— Врачи больше не приносят клятву Гиппократа.

— Вот как?

— Я давала современный вариант клятвы, заново составленный доктором Лазаньей.

— Ох, лазанья! Ням-ням. — К Натали возвращаются преувеличенная громкость и энтузиазм. — Эй, мне нравится твоя толстовка. Желтый — мой новый любимый цвет.

— Так сними ее.

— Чтобы не быть похожей на гигантскую резиновую утку? С удовольствием.

Сдержанно посмеявшись, они продолжают путь молча, минуют еще один поселок-призрак, в котором роль призраков играют проекции из прошлого — того, что когда-то было, и чего, возможно, уже никогда не будет.

Желание сказать хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы не прерывать разговор, становится нестерпимым. «Ветровое окно очень большое, не так ли?» — говорит Рамола, заранее зная, что Натали не устоит, чтобы не подколоть ее британскую манеру речи.

— Ветровое окно?

— Извини. В Америке, конечно, говорят «стекло».

— «Окно» мне нравится. И да, оно действительно большое. В него виден весь мир. Все на свете.

Рамола не отрывает взгляда от дороги, она боится, что, если глянет на подругу, увидит на ее месте призрака.

Привет, это опять я. Я тебя люблю.

После записи последнего сообщения прошло не больше получаса, а кажется, что две недели. Рамола вместо двух недель говорит «четырнадцать дней», она до сих пор не понимает, что в этой стране так никто не говорит, кроме твоего папы и других детей, делающих вид, что тратят на компьютерные игры всего лишь дни, а не целые недели. Да-да, я назвала твоего папочку ребенком. Он бы рассмеялся и полностью согласился со мной. Не могу поверить, что его больше нет…