В конце концов, когда она выдохлась и только поскуливала и судорожно вздыхала, я опустилась на колени рядом с ней и прикоснулась к ее спине, еще чистой.

– Это не самое худшее, – произнесла я так мягко, как только могла. – Но, думаю, самое сильно потрясение ты уже пережила. Теперь ты знаешь, чего ждать.

Сначала мне казалось, что она даже не услышала меня, потому что продолжала скулить. Потом перевернулась, обхватила меня за талию и положила голову мне на колени. И вновь захлебнулась в рыданиях. Я не утешала ее и не гладила, даже не пошевелилась – она еще возненавидит этот жест в исполнении Садовника. Но я не убирала руку с ее спины, чтобы она знала, что я рядом.

* * *

– Вы принесли снимки из коридоров?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что оба агента вздрагивают. Эддисон протягивает ей стопку фотографий и сжимает кулаки на бедрах, глядя, как Инара перебирает снимки. Она находит нужную фотографию, смотрит на нее секунду-другую, потом кладет перед ними.

– Белянка южная, – она проводит пальцем по белым с черными краями крыльям. – Он назвал ее Йоханной.

Виктор хмурит лоб.

– Йоханной?

– Не знаю, по какому принципу он выбирал для нас имена и была ли у него какая-то система. Думаю, он просто просматривал различные имена, пока не находил понравившееся. Признаюсь, у меня язык не повернулся бы назвать ее Йоханной, но так уж вышло.

Виктор заставляет себя взглянуть на девушку под стеклом. Инара права, девушка довольно миниатюрная. Но по ее позе трудно определить рост.

– Что с ней произошло?

– Она была… непостоянной. Казалось, она неплохо освоилась, но потом настроение у нее резко менялось, и по всему Саду словно ураган проносился. А потом умерла Лионетта, и Садовник привел новую девушку.

Она замолкает, и Виктор прочищает горло.

– Что с ней случилось? – повторяет он вопрос, и Инара пожимает плечами.

– Чтобы забрать новую девушку на очередной сеанс татуирования, Садовник опустил стены. Но Йохане каким-то образом удалось остаться в Саду. Когда стены поднялись, мы обнаружили ее в пруду, – она плавным движением берет фотографию и кладет лицевой стороной вниз. – Взяла на душу смертный грех.

Виктор кладет перед собой другую стопку фотографий и бумаг и медленно перебирает их, пока не находит то, что ищет. Молодой человек – возможно, чуть старше, чем выглядит. Темно-коричневые, почти черные, волосы причудливо взъерошены. Лицо бледное и худое, глаза бледно-зеленые. Приятно на него смотреть, даже на этой размытой фотографии. Приведи Холи к ним домой такого, он не имел бы ничего против – если судить лишь по внешности. Надо возвращаться к этому парню.

Не сейчас. Чуть позже.

Не совсем понятно, для кого он это делает: ради нее или самого себя.

– Когда он заметил вас на дереве…

– Да, и что?

– Вы сказали, что он заговорил об этом у кровати новой девушки. Эта девушка была после Йоханны?

Судя по кривой улыбке, ей понравилась такая формулировка.

– Нет. Не совсем.

Небольшая пауза.

– Какое он дал ей имя?

Она закрывает глаза.

– Никакого.

– Почему…

– Время. Иногда все сводилось только к этому.

* * *

Кожа у нее была цвета черного дерева, почти черная на фоне серой простыни. Голова обрита, и лицо такое, что могло бы занять достойное место на стене какой-нибудь египетской гробницы. После смерти Лионетты мне нужно было чем-то себя занять, чем угодно. Но, в отличие от Лионетты или Блисс, у меня не было ни способностей, ни желания что-нибудь мастерить. Я читала, и читала много, но сама ничего не делала. Блисс целыми днями лепила свои фигурки, набивала их в печь, а потом половину из них разбивала в приступах ярости. Я же не могла дать выхода чувствам – ни в созидании, ни в разрушении.

Но через три дня Садовник привел новую девушку, и без Лионетты некому было принять ее должным образом. Остальные не хотели приближаться к ней, пока она не освоится, и я тогда задумалась, как же долго Лионетта этим занималась, в то время как другие даже думать об этом не желали.

Когда Йоханна покончила с собой, я долго думала, не было ли в этом и моей вины. Может, следовало проявить мягкость или сочувствие, осторожнее ввести в курс дела. Может, тогда она ухватилась бы за надежду, о которой толковала ее мама. А может, и нет. Может, в тот момент, когда Йоханна впервые увидела Сад, осознала, что все это реально, – возможно, уже тогда она сделала свой выбор.

Мне не выпало случая спросить ее об этом.

Вот я и сидела с новой девушкой, при этом, насколько могла, была с ней терпелива и воздерживалась от едких комментариев. Правда, она плакала чуть ли не постоянно, и зачастую мое терпение бывало на исходе. Тогда меня выручала Блисс. Нет, сама она не приходила – это была бы не лучшая идея. Но отправляла к нам Эвиту, добрую и искреннюю. Такую хорошую, какой я и не надеялась стать.

На третий день, когда ей делали татуировку, я просидела с ней до вечера, пока не подействовало снотворное, добавленное в пищу. После этого я обычно уходила. Однако в этот раз мне хотелось кое-что проверить, но так, чтобы не встревожить ее. Поэтому следовало дождаться, пока она не заснет покрепче. Она уже расслабилась и дышала ровно и глубоко, но я все ждала, пока снотворное не подействует в полную силу.

Примерно через час я отложила книгу и перевернула девушку на живот. Обычно она спала на спине, но сейчас лежала на боку, чтобы не тревожить ранки от игл. В библиотеке у нас был справочник по бабочкам, и Лионетта подписывала на полях заметки с именем Бабочки и расположением ее комнаты в коридоре. Садовник выбрал для нее Зорьку американскую: крылья почти целиком белые, только верхние кончики оранжевые. Он любил, по некоторым причинам, подбирать белый и бледно-желтые оттенки для девушек с темной кожей. Думаю, он опасался, что более темные цвета смотрелись бы не так ярко. Он уже закончил с оранжевыми кончиками и занялся белыми участками. Но с ними что-то было не так.

Теперь, когда я могла склониться над ней, не потревожив, я заметила, что кожа под краской отечная, словно в мелких чешуйках, и белые участки покрылись пузырьками. С оранжевыми кончиками обстояло ничуть не лучше. Даже черные контуры начали пузыриться. Я сняла одну из сережек – Садовник так и не забрали их у меня – и осторожно кольнула один из пузырьков. Сначала потекла прозрачная жидкость, но я легонько надавила, и показалось молочно-белое.

Я вымыла сережку под краном и вдела обратно в ухо, погруженная в раздумья. Я не знала, то ли это реакция на краску, то ли на иглы – но это точно была какая-то аллергия. Не смертельная – как, например, аллергия на арахис, – но кожа из-за нее не заживала. Инфекция так же опасна, как и гистамин. Лоррейн рассказывала нам об этом в один из тех редких дней, когда была в хорошем настроении. Конечно, в тот день она помучила Блисс, вынимая занозы у нее из ноги. Возможно, это и подняло ей настроение.