– Почему?

– Потому что, сохранив его, призналась бы в собственной слабости, – Инара выпрямляется, скрещивает ноги и облокачивается о стол. – У вас складывается обо мне странное впечатление, как о потерянном ребенке. Словно меня швырнули на обочину, как пакет с мусором или сбитую собаку. Но дети вроде меня… ошибочно считать их потерянными. Возможно, нас единственных это никогда не коснется. Мы всегда точно знаем, где мы и куда можем двинуться. И куда не можем.

Виктор качает головой. У него нет желания спорить, но и согласиться он не может.

– Почему подруги в Нью-Йорке не сообщили о вашем исчезновении?

Инара закатывает глаза.

– Мы были не настолько близки.

– Но они ваши подруги.

– Да, подруги. И все они от чего-то бежали. В квартире до меня жила девушка; в один прекрасный день она внезапно собрала вещи и ушла. Ее преследовал родной дядя: хотел знать, что она сделала с ребенком, которого он заделал ей три года назад. Как бы ты ни старался, где бы ни скрывался, кто-нибудь все равно найдет тебя.

– При условии, что тебя ищут.

– Или тебе просто не повезет.

– В каком смысле? – спрашивает Эддисон.

– По-вашему, мне хотелось, чтобы Садовник похитил меня? Я могла затеряться в огромном городе, и все-таки он разыскал меня.

– Это не объясняет…

– Еще как объясняет, – она пожимает плечами. – Для людей определенного типа.

Виктор пьет кофе и раздумывает, направить ли беседу в нужное русло или продолжать в надежде извлечь что-то ценное.

– Какого типа людей, Инара? – спрашивает он в итоге.

– Когда привыкаешь, что тебя практически никто не замечает, и вдруг выясняется, что кто-то помнит тебя, это по меньшей мере удивляет. Ни за что не поймешь этих чудаков, которые ждут, что их вспомнят и вернутся.

Инара неторопливо жует булочку, но Виктор видит, что девушка еще не закончила. Возможно, она не до конца сформулировала свою мысль. Его младшая дочь ведет себя сходным образом: просто замолкает, пока не подберет нужные слова. Хотя Виктор не уверен, что Инара молчит по той же причине, но модель поведения ему знакома. Поэтому он пихает Эддисона под столом, когда тот раскрывает рот.

Брэндон бросает на него хмурый взгляд и немного отодвигается, но ничего не говорит.

– От Софии ее девочки ждали, что она вернется, – продолжает Инара тихим голосом, слизывает сахарную пудру с пальцев и вздрагивает. – Они провели в приемной семье… что-то около четырех лет на тот момент, когда меня похитили. Никто не винил бы их, если б они потеряли надежду. Но они не теряли. Что бы ни случилось, как бы ни было плохо, они знали, что она борется за них. Знали, что она обязательно, непременно за ними вернется. Никогда этого не понимала. И вряд ли когда-нибудь пойму. Но ведь в моей жизни не было такой вот Софии.

– У вас есть София.

– Была, – поправляет она. – И это не одно и тоже. Я не была ей дочерью.

– Но вы были ее семьей, разве нет?

– Подругой. Это разные вещи.

Виктору с трудом в это верится. Инаре, вероятно, тоже. Возможно, ей легче делать вид, что она верит.

– Ваши девочки твердо знают, что вы вернетесь домой, верно, агент Хановериан? – Она поглаживает мягкий рукав кофты. – Им страшно, что в один прекрасный день вы можете погибнуть при исполнении долга. Но, пока вы живы, они не верят, что вас может что-то разлучить.

– Его дочери здесь ни при чем, – резко обрывает Эддисон, но Инара лишь усмехается.

– Он видит их перед собой всякий раз, когда смотрит на меня или на какую-нибудь из фотографий. Потому он всем этим и занимается.

– Да, все дело в них, – Виктор допивает кофе. – И одна из них просила передать вам кое-что, – он достает из кармана темно-розовый блеск для губ. – От старшей дочери. Одежда, кстати, тоже от нее.

Улыбка, в этот раз настоящая, на несколько секунд озаряет ее лицо, по уголкам янтарных глаз появляются морщинки.

– Блеск для губ.

– Она сказала, что это ваши, женские дела.

– Надеюсь. Иначе вы выставили бы себя в невыгодном свете. – Она отворачивает колпачок и осторожно выдавливает из тюбика переливающуюся каплю, красит нижнюю губу, затем несколько раз проводит по ней верхней, ни разу не взглянув при этом в зеркало, и получается идеально ровно. – Мы привыкли краситься по дороге на работу. Некоторые могли полностью накраситься, вообще не глядя в зеркало.

– Должен признать, такого мне пробовать не приходилось, – произносит Брэндон сухим тоном.

Виктор наблюдает за ним. Он привык к странностям напарника, но это по-прежнему его забавляет. Эддисон замечает его взгляд и хмурится.

– Инара, – произносит наконец Виктор, и она неохотно открывает глаза. – Надо начинать.

– Дес, – вздыхает она.

Он кивает.

– Расскажите нам о Десмонде.

* * *

Я единственная любила забраться куда-нибудь повыше, а потому единственная видела другой сад. На вершине скалы росли несколько деревьев – пять, если хотите, – которые доставали до самой крыши. Я забиралась на какое-нибудь из них по меньшей мере дважды в неделю, устраивалась на самой высокой ветке, способной меня выдержать, и прижималась щекой к стеклу. Иногда я закрывала глаза и представляла себя на нашей пожарной лестнице, возле окна, слушала, как София рассказывает про своих девочек, или парень в доме напротив играет на скрипке, и Катрин сидит рядом. Перед собой и по левую руку я видела Сад почти целиком, за исключением коридоров, которые тянулись вокруг сада и были не видны за краем скалы. Видела, как девушки играют у ручья в салки или прятки, как двое или трое плавают в маленьком пруду, или сидят у скалы или среди зарослей с книжками или кроссвордами.

Но я могла заглянуть и за пределы Сада, совсем немного. Насколько я поняла, оранжерея, которую мы назвали Садом, состояла из двух частей – одна в другой, как матрешка. Наш Сад помещался в центре, непомерно высокий, и коридоры окружали его по периметру. Потолки у нас в комнатах были не очень высокие, но стены – вровень с деревьями на скале, темные и с плоскими торцами, и от них отлого спускалась крыша над внешним садом. Хотя это больше походило на границу: просто широкая тропа среди зарослей – во всяком случае, так мне было видно. А видно было не так много, даже с деревьев. Кусочек здесь, кусочек там, насколько позволял угол обзора. И в этом саду начинался реальный мир, с садовниками, от которых не нужно было скрываться, с выходом наружу, где сменялись времена года, и жизнь не оканчивалась с двадцать первым днем рождения.

В том мире не было никакого Садовника. Это был человек, каким его знали другие. Человек, занятый благотворительностью и бизнесом – это не раз проскальзывало в разговорах. У него был дом где-то поблизости; правда, я не видела его даже с деревьев. У него была семья.