– Договорились…

Кривой Раздан улыбнулся, но шутить не стал:

– Выбирай…

Рука потянулась к огненно-рыжим варежкам с серебристо-серой опушкой и… убралась обратно: они выглядели слишком дорогими!

– Бери, ей подойдет, – улыбнулся скорняк. Потом прищурился, открыл соседний сундук и бросил мне роскошный пояс в цвет выбранной мною паре: – А это – подарок. Твоей сестре. От меня. И не вздумай отказываться, а то обижусь.

Ввалившись домой, Эллария упала на стоящий в сенях рассохшийся табурет и обессиленно закрыла глаза.

Я метнулся к ней, стянул с ее ног насквозь промокшие постолы и начал растирать заледеневшие стопы:

– Устала?

Сестричка набрала в грудь воздуха… и отрицательно мотнула головой:

– Нет… Вернее, не очень. Сейчас переведу дух, поменяю маме простыни и приготовлю вам что-нибудь поесть.

– Я уже поменял. И репу отварил. Так что переоденься в сухое и за стол.

Толком не дослушав то, что я говорил, Эллария вскочила на ноги, метнулась к двери в комнату, увидела умиротворенное лицо мамы и… всхлипнула.

– Ларка, ты чего? – перепугался я. – Она уже поела. И теперь спит!

Сестричка смахнула со щеки слезинки, повернулась ко мне, упала на колени, обняла меня за талию и прижалась щекой к моей груди:

– Я тобой горжусь! Ты – настоящий мужчина.

«Настоящие мужчины не плачут…» – подумал я, вытаращил глаза, чтобы удержать подступающие слезы, и… вспомнил про варежки!

– Переоденься, а то заболеешь на мою голову, – басом сказал я. И мотнул головой в сторону подоконника, на котором лежала ее домашняя рубаха.

Ларка фыркнула, чмокнула меня в подбородок и встала на ноги:

– Как скажешь, глава семьи!

Как ни странно, в ее голосе не было и тени насмешки. Впрочем, даже если бы она и была, я бы не обиделся. Ибо уже понимал, сколько ей приходится работать за кусок хлеба, который мы едим.

Пока Эллария переодевалась, расплетала косу и сушила волосы у печи, я усиленно старался не улыбаться: пялился в огонь и хмурил брови.

Получилось. Даже слишком хорошо, так как в какой-то момент сестричка встревожилась, отложила в сторону рушник и подошла ко мне:

– Тебя что-то гнетет?

Я кивнул.

– Расскажешь?

Я полюбовался на облако рыжих волос, на грустные, но полные любви глаза, на ее ласковую улыбку и вытащил из-под лавки сверток с варежками:

– Это – тебе.

Ларка развернула сверток и… села на пол. А по ее щекам снова потекли слезы.

– Ну вот, опять плачешь, – делая вид, что расстроен, буркнул я. – Нет, чтобы обрадоваться…

Эллария шмыгнула носом, вытерла слезы рукавом и улыбнулась. Сразу превратившись в маленькое, но очень теплое солнышко:

– Я радуюсь! Просто мне никогда и ничего не дарили.

– Теперь – дарят. Двое. Я и Кривой Раздан, – сказал я… и оказался на полу, в объятиях сестры.

– Я тебя люблю, братик! И буду любить до самой смерти…

«До самой смерти…» – угрюмо подумал я, скрипнул зубами, вцепился в посох и принялся оглаживать оставшийся отрезок Пути. А потом услышал приглушенный всхлип:

– Что, я выгляжу настолько плохо?

Распущенные огненно-рыжие волосы, свободно ниспадающие на плечи, глаза, полные слез, закушенная губа… – в этот момент леди Мэйнария настолько походила на Ларку, что у меня оборвалось сердце.

– Что ж… Подберем что-нибудь еще… – расстроенно пробормотала баронесса, потянулась к поясу и нехотя принялась развязывать затейливый узелок…

– Сколько? – хрипло спросил я у портного. И вдруг понял, что не могу оторвать взгляд от лица Мэйнарии д’Атерн.

– Мне уже заплатили, – донеслось откуда-то справа. – Так что вы мне ничего не должны.

Я кивнул, перекинул посох в левую руку, не глядя сгреб со стола сумку со сменным бельем и арноттом. Потом сообразил, что баронесса все еще ждет моей реакции, и выдохнул:

– Хорошо… Даже слишком…

Хотя не видел ничего, кроме ее лица.

Поездка по городу в памяти не отложилась – я смотрел по сторонам, а видел только Элларию. Дома. Во дворе. У проруби. Идущую по улице к замку графа Тьюварра и возвращающуюся обратно. Смеющуюся и плачущую. Бодрую и заспанную.

Прошлое, засыпанное пеплом прожитых лет, восстало из небытия и засияло ослепительно-яркими красками: я видел не только лицо сестры, но и ее конопушки. Родинку на переносице. Белую ниточку шрама на правом предплечье. Вздувшиеся вены на тыльной стороне ладоней. Вечно обломанные ногти. А еще изможденный взгляд, темные круги под глазами, ввалившиеся щеки, торчащие ключицы и сгорбленную от усталости спину.

А еще я вдруг понял, как она уставала. И это понимание возродило к жизни ту жгучую ненависть, которой я жил целых двенадцать лиственей.

– Ты – выгорел… Весь… – снова прозвучало в голове. – Но выгорел очень давно, а от тебя пахнет свежей кровью. Почему?

Я помотал головой, чтобы отогнать видения, но перед глазами все равно мелькали те самые картины из прошлого, которые я не любил вспоминать больше всего:

Пламя взлетает по стенам сарая, как белка на вершину сосны. И, на мгновение замерев у конька крыши, прыгает ввысь. Туда, где в разрывах угольно-черных облаков мелькает мутный желтый глаз Дэйра. Вытянувшись на десяток локтей, оно замирает, а потом рассыпается мириадами искр, которые устремляются вниз. К земле, залитой кровью и заваленной бьющимися в агонии телами…

Делаю шаг… потом второй… Стряхиваю с плеч навалившуюся тяжесть… Не глядя, отмахиваюсь засапожником… Ощущаю, как вздрагивает чье-то тело, прыгаю в огонь и подныриваю под пылающую балку.

По ноздрям шибает жутким запахом горящего мяса. А через мгновение к нему добавляется вонь от горящих волос.

На краю сознания мелькает мысль:

«Мои…»

Но не задевает. Так как я не могу оторвать взгляда от изломанного тела Элларии, распластанного на обеденном столе…

Волос – нет. Совсем. Там, где утром сияло рыжее облако, – огромный пузырящийся ожог. Чуть ниже – заплывшие глаза, сломанный нос и окровавленный рот с неестественно свернутой набок челюстью.

Тоненькая шея покрыта черными пятнами от чьих-то пальцев. Рубашка разорвана от ворота до пояса, а из-под горящей ткани бесстыдно торчит обожженная грудь с обезображенным соском.