Согласно Мидрашу – сборнику исследований ученых, посвященному поиску значений сакральных текстов, – Тора, которую Бог дал Моисею на горе Синай, была одновременно и записанным текстом, и устным толкованием. В течение сорока дней, которые Моисей провел в пустыне, прежде чем вернуться к своему народу, он читал записанное днем и изучал устные заповеди по ночам. Идея этого двойного текста – записанного слова и толкования читателя – подразумевает, что Библия позволяет постоянно совершать открытия, базирующиеся на Писании, но не ограниченные им. Талмуд, состоящий из Мишны, собрания так называемых устных заповедей, прилагающихся к пяти основным книгам Ветхого Завета, или Пятикнижию, и Гемары, расширенного варианта этих заповедей в форме беседы, – был создан специально для того, чтобы сохранить разные слои чтения на много сотен лет, с V и VI веков до нашей эры (в Палестине и Вавилоне соответственно) до наших дней, – еще в конце XIX века изучение Талмуда входило в обязательную школьную программу в городе Вильно.

Два разных способа чтения Библии были разработаны еврейскими учеными в XVI веке. Первый, распространенный в сефардских школах Испании и Северной Африки, предлагал оценивать содержание абзаца, почти не углубляясь в детали и сосредоточившись на буквальном и грамматическом смысле. Другой, принятый в школах ашкеназов, находившихся по большей части во Франции, Польше и Германии, подвергал анализу каждую строчку и каждое слово в поисках всех скрытых смыслов. Кафка следовал именно этой традиции.

Поскольку целью ученых-талмудистов школы было исследование и толкование текста в поисках всех возможных значений и бесконечные комментарии к комментариям, талмудистская литература создавала самовосстанавливающиеся тексты, в которых каждая последующая редакция не замещала, а скорее включала в себя предыдущую. При чтении ученый-талмудист школы обычно использовал одновременно четыре смысловых уровня, отличающиеся от тех, что в свое время предлагал Данте. Эти четыре уровня сокращенно назывались пардес: пшат, или буквальный смысл; ремез, или ограниченный смысл; драш, или разумное усложнение; и сод, или оккультный, тайный, мистический смысл. Именно поэтому чтение никогда не могло считаться завершенным. Рабби Леви Ицхак из Бердичева, одного из величайших хасидских вероучителей XVIII века, спросили, почему первая страница каждого из Вавилонских трактатов отсутствует и читатель вынужден начинать со второй. «Потому что сколько бы страниц человек ни прочел, – ответил Рабби, – он не должен забывать, что до первой страницы пока не добрался»[180].

У талмудистов было несколько методов чтения текста. Давайте рассмотрим один небольшой пример. С помощью системы, называемой гематрия, при которой буквам священного текста присваиваются цифровые эквиваленты, один из самых известных комментаторов-талмудистов, рабби Шломо Ицхак, живший в XI веке и известный под именем Раши, объяснял главу 17 Книги Бытия, когда Бог говорит Аврааму, что его престарелая жена, Сара, родит ему сына Исаака. На иврите «Исаак» пишется как Y.tz.h.q. Раши соотносит каждую букву с числом:

После дешифровки на одном из уровней обнаружился ответ Авраама Богу:

Спустя столетия после Раши в точке слияния немецкой, чешской и иудейской культур, где некогда процветал хасидизм, незадолго до Холокоста – попытки навсегда стереть мудрость иудеев с лица земли – Кафка разработал способ чтения, который позволял ему расшифровывать слова, в то же время подвергая сомнению собственную способность делать это, настойчиво пытаться понять книгу, не смешивая обстоятельства книги с собственными обстоятельствами – как бы отвечая одновременно своему учителю, сетовавшему на отсутствие опыта, которое мешало ученикам понимать классические тексты, и своим предкам-раввинам, для которых текст всегда должен был быть откровением для читателя.

Какие книги читал Кафка? Ребенком, судя по рассказам[182], он читал волшебные сказки, рассказы о Шерлоке Холмсе, путевые заметки о дальних странах; в молодости любил Гете, Томаса Манна, Германа Гессе, Диккенса, Флобера, Кьеркегора и Достоевского. В его комнате, куда постоянно проникал шум из других частей дома, или в его кабинете на втором этаже, в комитете страхования рабочих от несчастных случаев, он часто, выкроив немного времени, принимался изучать прихваченную с собой книгу: разыскивая новые значения, каждое из которых было не менее и не более важным, чем сам текст; создавая целую библиотеку текстов, которые, словно свиток пергамента, разворачивались на раскрытой перед ним странице; переходя, как ученый-талмудист, от комментария к комментарию; позволяя себе одновременно погружаться в текст и отдаляться от него.

Однажды, гуляя по Праге с сыном коллеги, он остановился у витрины книжного магазина. Видя, что его юный спутник вертит головой, пытаясь прочитать заглавия выстроенных в ряд книг, он рассмеялся. «Значит, ты настоящий книжный лунатик, у которого кружится голова от чрезмерного чтения?» Друг кивнул: «Не думаю, что смог бы существовать без книг. Для меня в них скрывается целый мир». Кафка сделался серьезным. «Это ошибка, – сказал он. – Книга не может вместить мир. Это немыслимо. В жизни все имеет смысл и назначение, и ничему нельзя найти достойную замену. Человек не может, к примеру, получить жизненный опыт за счет кого-то другого. В этом-то разница между миром и книгами. Можно попытаться заключить жизнь в книгу, как птицу в клетку, но ничего хорошего в этом не будет»[183].

Идея Кафки, что если есть в мире логика, она непостижима; если есть в нем надежда, она (как он однажды ответил Максу Броду) «не для нас»[184], позволяла ему видеть в этой неделимости самую суть «изобильности мира». Вальтер Беньямин в своем знаменитом эссе писал, что для того, чтобы понять взгляд Кафки на мир, «следует помнить о характерном для Кафки способе чтения»[185], который Беньямин сравнивает с позицией Великого Инквизитора из аллегорической поэмы в «Братьях Карамазовых»: «Тут тайна и нам не понять ее, – говорит Инквизитор вернувшемуся на землю Христу. – А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести»[186]. Друг, который видел Кафку читающим за столом, говорил, что тот напоминал страдальческую фигуру человека с картины «Читатель Достоевского» чешского экспрессиониста Эмиля Филлы, который словно впал в транс, сжимая книгу в посеревшей руке[187].