Редактор на несколько секунд прикрыл глаза. Он, видимо, очень утомился: накануне до глубокой ночи длился пленум обкома партии.

— Теперь — конкретно о вашей работе, — произнёс редактор после непродолжительной паузы…

Беседа была длинной. И чем больше говорил редактор, чем больше называл он вопросов, которые надо иметь в виду, не упустить, тем сильнее проникало в сознание Виктора и чувство ответственности, и чувство неловкости. Он слабо разбирался в сельском хозяйстве, то есть, в сущности, не разбирался совсем, — ему лишь в детстве пришлось быть в деревне, а чтение книг и статей о колхозах практически, конечно, мало что могло дать. Также смущали его и особенности предстоящей работы, — там, в Чёмске, не будет ни Михалыча и никого другого, кто всегда мог, если понадобилось бы, поправить и подсказать, как действовать дальше. Один Ковалёв… И Виктор с надеждой глядел на ладного широкоплечего парня с буйными рыжеватыми вихрами, который без тени смущения слушал редактора и чётко, по-военному, отвечал:

— Есть… Понятно… Будет выполнено…

Ему-то, наверное, всё это не впервой.

Каково же было удивление Виктора, когда за дверями редакторского кабинета Ковалёв спросил:

— Ты, ясно, в выездных не бывал?

— Нет, а что?

— Ничего. Я — тоже…

Ковалёв почесал в затылке, а потом усмехнулся:

— Ну, ладно! Не были, так будем. Справимся…

И толкнул Виктора в бок:

— Я тебе говорю — справимся!

Уверенность в себе, понятно, похвальна. Но если оба они ещё ничего не знают… Очевидно, прочитав это на лице Виктора, Ковалёв посмотрел на него широко раскрытыми глазами и задумчиво промолвил:

— А ты чудак! Коли ты журналист, так чего же боишься? У нас вся жизнь такая — новое да новое…

В дорогу

Весь день прошёл в хлопотах. Получали на складе бумагу, блокноты, карандаши, потом Ковалёв отправился покупать билеты и устраивать багаж, а Виктор — разыскивать сапоги. Он хотел сначала ехать в ботинках, но Леонид высмеял его:

— Это, друг, не прогулка на дачу. Без сапог утонешь — ты ещё Чёмской степи не знаешь.

Потом снова встретились в редакции, получали в бухгалтерии командировочные и квартирные, разыскивали в иллюстрационном отделе клише, а поздно вечером с боем втиснулись в плохо освещенный общий вагон, и не только втиснулись, но и заняли каждый по полке, — правда, узкой, багажной, но и там усталому человеку можно было отлично отдохнуть.

Устроившись, Виктор достал свежий номер газеты, который так и не успел ещё прочитать за весь этот суматошный день. Сразу же бросилась в глаза большая статья, посвященная постановлению Центрального Комитета партии о журналах «Звезда» и «Ленинград». Статья была без подписи, редакционная, но Виктор знал, что автор её — Студенцов.

Постановление было опубликовано несколько дней назад, и тот номер расхватали без остатка. Разобрали даже запасные экземпляры в редакционной библиотеке, и всегда бережливая, можно сказать, скупая в этом отношении старушка-библиотекарь на сей раз только разводила руками. «Просят… Требуют…» Читая тогда постановление, Виктор словно видел изложенными на бумаге многие собственные мысли. Или, точнее, так: отрывочные, неясные мысли, появлявшиеся у него раньше, здесь были сведены в стройную систему — до предела убедительную, неопровержимую…

Виктор знал в жизни плохих людей, и очень плохих, но куда больше было вокруг добрых, хороших, душевных. А у Зощенко получалось наоборот, — ни единого светлого пятна не замечал он в мире. Но разве можно было бы, хоть на мгновение, допустить, что Михалыч, Осокин, тот же Ковалёв, который лежит сейчас на соседней полке, стремятся лишь к тому, чтобы поскорее сплавить на тот свет беспокойного родственника, определить, — заложив динамитный патрон в полено, — кто в доме ворует дрова, «съездить», «свистнуть», «стукнуть по кумполу»… Становилось обидно, что кто-то мог так подумать о них.

Размышляя об этом, Виктор невольно припоминал давно прочитанную сказку Андерсена о том, как у злого волшебника упало на землю зеркало. Оно разбилось на мельчайшие кусочки, и с тех пор осколки носятся в воздухе. Кому попадёт в глаз такой осколок, перед тем всё предстаёт в искажённом виде… Впрочем, волшебник волшебником, зеркало — зеркалом, а тут были не сказки и зеркало, но реальный писатель и реальные книжки И в душу закрадывалось сомнение: если такие книжки издаются, значит, в них есть доля истины…

И вот — постановление.

Правда, сознавая, насколько важен этот документ, Виктор не вполне понимал всё-таки, почему он опубликован именно в эти дни, когда страна борется за хлеб, за урожай. Вопрос об идейности литературы — очень крупный вопрос, но разве нельзя было заняться им, когда схлынет напряжение на полях?.. Однако с тех пор, как Виктор стал самостоятельно оценивать жизнь, он всегда помнил, что если партия вплотную занялась каким-то участком, — это один из самых важных участков. Если партия обратила сейчас внимание на литературу, — значит, даже в такое напряжённое время это было крайне необходимо. Почему — тут ещё Виктору предстояло разобраться…

Но что же пишет в статье Студенцов?.. Виктор повернулся на узкой полке так, чтобы свет из окна падал на газету. Первые абзацы он пропустил, — здесь уже не было ничего нового, кратко излагалось постановление. Дальше Игорь переходил к творчеству некоторых писателей. Зощенко… Ахматова… А вот и ещё одно имя…

«Насколько заумны такие, например, строки из стихотворения этого поэта:

«То не чаек белые крылья,

Не волны лебединый разбег.

Кто спросит меня — любил ли я?..

Горит белорозовый снег…»

Стихи были знакомы Виктору, он уже слышал их когда-то…

«Впрочем, может быть, это стихотворение нехарактерно для творчества поэта? Наугад берём из книжки другое:

«Окна дачи сиротливо стынут,

Накрест заколочены доской, —

Так глаза останутся пустыми…»

Конечно же! Те самые стихи, которые Игорь с жаром декламировал Маргарите.

«И эти отрешённые от мира сего строки написаны в суровом 1943 году — в те дни, когда советский народ горел единой мыслью о победе. Поэт словно хотел сказать своими стихами: «Воюйте себе, а мы переждём где-нибудь в «опустевшем саду», запорошённом «белорозовым снегом».

Какой острый слог у Игоря! Как гневно бичует он поэта, оторвавшегося от жизни! Тот самый Игорь, который…

Виктор отложил газету. Ему вдруг расхотелось читать статью, — расхотелось именно потому, что писал её Студенцов. Где же был настоящий Игорь — там, в кабинете, или тут, в статье? Что это — статья в сегодняшнем номере — самокритика, признание ошибок… или?.. Но можно ли так легко признаться в ошибке, сегодня страстно защищать одно, завтра