Может показаться странным, что Перон так легко позволял ей вмешиваться в дела страны, однако следует помнить о той роли, которую она сыграла совсем недавно в октябрьском кризисе, – Перон получил свой пост во многом благодаря ей, а она была не из тех, кто дал бы ему уклониться от оплаты подобного долга. Более того, пробивая себе путь в правительство через армию посредством ударов и контрударов, Перон лучше других знал, как мало у него поводов полагаться на своих товарищей-офицеров. Эва была единственным человеком, которому Перон мог доверять, и, даже если его увлеченность ею стала потихоньку слабеть, хотя никаких явных признаков этого не наблюдалось, он знал, что она не изменит ему до тех пор, пока ее карьера связана с его собственной, а с момента заключения брака разорвать их узы могла лишь смерть одного из них. Перон не делал ничего, чтобы охладить пыл Эвы, более того, он частенько отсылал к ней профсоюзных делегатов, которые являлись к нему за поддержкой, и настаивал на том, чтобы всякий сановник относился к ней с тем же уважением, что и к нему самому. Может быть, какое-то неясное ощущение собственной униженности, присутствовавшее в его личных взаимоотношениях с женой, заставляло его находить удовлетворение в том, чтобы принуждать сенаторов, депутатов и губернаторов провинций пресмыкаться перед ней. Конечно же он ничуть не испытывал смущения за свой необычный брак. Он со всей очевидностью гордился Эвой, порой с оттенком викторианского самодовольства, словно бы он считал себя «головой», а ее – «шеей». Он был достаточно проницателен, чтобы понимать, насколько Эва полезна ему, но похоже, закрывал глаза на то, с какой скоростью распространяется ее все возрастающее влияние. Он не был совершенно свободен от национальной убежденности в превосходстве мужчины над женщиной, а осознание того, что она использует его, нанесло бы слишком болезненный удар его мужскому самолюбию.

Окончательным доказательством его доверия Эве стало то, что свой пост в Секретариате труда и социального обеспечения он как бы отдал ей. Вспомним, что Перон сам сделал его ключевым постом в правительстве. Официально руководителем секретариата стал Хосе Мария Фрейре, и, возможно, сама Эва предложила его кандидатуру – Фрейре во всем ее слушался, а, имея кабинет в том же здании, ей не составляло труда приглядывать за ним. В своей книге Эва с ангельской серьезностью утверждает, что она предпочла перенести свой кабинет в Секретариат труда и социального обеспечения, чтобы постоянно близко соприкасаться с проблемами бедных. Этот кабинет ей выделили под мнимым предлогом: якобы для того, чтобы заниматься социальными пособиями; она не заняла и никогда не занимала никакой официальной должности и не расписывалась в платежной ведомости, но на деле получила пост министра труда и сохранила его за собой до конца. Это – превосходный пример того, как Эва сумела постепенно завоевать главенствующую позицию в стране, где женщины даже не имели права голоса и ни в коей мере не могли претендовать на то, чтобы пробиться в эшелоны власти.

Так начался самый яркий период в жизни Эвы, хотя это не было временем ее наибольшего могущества или зловещей славы. Она, разумеется, отказалась от театральной карьеры, но еженедельно выходила в эфир с задушевными беседами о правах и обязанностях гражданина, подготавливая почву для создания Перонистской женской партии, которую она вскоре и учредила. И хотя народ знал ее как Эвиту, услужливая пресса упоминала о ней со всеми звучными формальностями как о донье Марии Эве Дуарте де Перон (в Аргентине замужние женщины продолжают пользоваться своей девичьей фамилией). И только позже она стала просто Эвой Перон. Внешне она казалась ярчайшим воплощением дамы полусвета; она распространяла вокруг себя аромат сладострастия, который исходил не только от нарядов и украшений, щедро выставляемых напоказ, но и от самого богатства сочной плоти, словно бы становившейся все более зрелой по мере того, как к Эве приходил материальный успех. Ее склонность к полноте больше не грозила превратиться в неуклюжую тяжеловесность; она словно подчеркивала округлые формы зрелости, мягкость и женственность, которые позже исчезли. Тем, кого Эва преследовала, ее внешность казалась вульгарной; ее красота была под стать туалетам, подходившим скорее звезде какого-нибудь суперголливудского фильма. Может быть, в этих мишурных нарядах она находила некое утешение, поскольку никто не мог усомниться в ее умении носить подобные туалеты с подобающим изяществом. Если даже Эва принимала как должное свое положение, она всегда помнила, что ее враги не упустят случая составить капитал на ее ошибках; ее неуверенность выдают (и это чуть ли не единственное, в чем проявились ее сомнения, да и то бессознательно) неловкость и скованность во время интервью (она предпочитала позировать для фотографий), а также ее попытки показаться более образованной, чем она есть. Всему Западному полушарию известна история, опубликованная в журнале «Тайм», когда на вопрос репортера о том, кто ее любимый писатель, Эва ответила: «Плутарх, – а затем добавила: – Вы ведь знаете, это такой древний писатель». За эту и подобные истории журналы «Тайм» и «Лайф» были запрещены в Аргентине, и еще сегодня их приходится читать с осторожностью. У Эвы недоставало самоуверенности, чтобы с легкостью признать пробелы в образовании. В своей книге (хотя она не имеет никакого отношения к действительности, однако же среди ее выдумок и умолчаний нет-нет да и мелькнет частичка правды) Эва утверждает, что, когда они с Пероном посвятили себя общему делу (делу народа), он очень хорошо знал, чего добивается, тогда как она опиралась только на свои смутные идеи; он работал головой, она же – сердцем; он был готов к борьбе, но ей при избытке энтузиазма не хватало знаний; его образованность обнажала ее невежество; он был великим человеком, она – простолюдинкой; он стал учителем, а она – учеником. Он был фигурой, а она – его тенью. Он верил в себя, а она – лишь в него одного.

Если убрать излишнее низкопоклонство и лесть, которых так много в ее публичных высказываниях и писанине, останется голая правда. Эва временами наверняка чувствовала себя неловкой и неотесанной, тенью, пустым местом, которое неожиданно оказалось в центре внимания и столкнулось с таким количеством клеветы и злобы. И уверенность ей давало только одно – теперь, когда она была замужем, – Перон.

Что весьма характерно для Эвы: зная о своем невежестве не только в тонкостях этикета, но и в том, что касалось просто манер, принятых в благовоспитанном обществе, она не пыталась подделаться или создать новую аристократию – аристократию нуворишей; то, что подобный слой родился в одночасье на гребне успеха, стало результатом политики перонизма, поощрявшей быстрое обогащение – в том числе и самыми бесчестными путями, но если Эва распоряжалась карьерами этих выскочек, то их жизнь протекала где-то далеко, не задевая ее. Нет, она решилась бросить вызов соперникам именно в том, на чем базировалось все их самодовольство.

Для аргентинских олигархов ежегодная поездка в Европу была почти столь же обязательной, как январская поездка в деревню или на море для людей попроще. Но, возможно из-за некоей наследственной обиды на метрополию, которая смотрела на portenos как на жителей колонии, они считали своей духовной родиной не Мадрид, а Париж. Никто из аргентинцев не мог претендовать на звание культурного человека, пока не проведет какое-то время в Париже, и ни одна аргентинская леди не надеялась прослыть модницей, если каждый год не привозила домой дюжину дорожных сундуков с последними парижскими моделями.