И все же среди противников Перона до самого дня выборов царил не вполне оправданный оптимизм – похоже, они были так же мало способны взглянуть в лицо реальности, как выступить единым фронтом. Радикальная партия вновь раскололась при создании Демократического союза: одна из фракций наотрез отказалась объединить свои силы с прогрессивными демократами, социалистами и коммунистами, несмотря на то, что и Тамборини, и его помощник Моска сами были радикалами и представляли наиболее консервативную часть партии. Получалось, что они не собирались голосовать за своих кандидатов, если за них проголосуют социалисты или коммунисты. И вновь их неспособность объединиться – другая сторона той же самой «мужской чести» – привела их к предательству интересов своей страны. Остается лишь удивляться, что, несмотря на такую «помощь» оппозиции, Перон победил лишь с небольшим перевесом. Он набрал около пятидесяти пяти процентов голосов.

Военные обещали законное и честное голосование, и с виду оно так и было. Перон избрал тактику, противоположную тактике своих предшественников, которые в течение предвыборной кампании вели дела более или менее справедливо, но принимались запугивать или подкупать голосующих или жонглировали урнами непосредственно во время выборов. В день, когда Перона избрали президентом, город выглядел мирным, словно кладбище.

Те месяцы, пока Перон ожидал президентского кресла, не были потрачены даром. Он убедил услужливого Фаррела издать ряд декретов, которые значительно расширяли полномочия исполнительной власти. Был учрежден Центральный банк, осуществлявший контроль над всеми внутренними и международными обменными операциями. Возглавлял его Мигель Миранда, который когда-то наставлял Эву на пути нелегального бизнеса. Едва успевший подняться по этому поводу шум замолк, Фаррел объявил «поднадзорными» шесть университетов и назначил для контроля за ними специального правительственного «инспектора». Эти действия опирались на новоиспеченный закон, согласно которому федеральное правительство имело право взять под надзор правительственные органы любой из провинций и любое государственное учреждение по обвинению в коррупции. На пост «инспектора» университетов назначили колоритного доктора Оскара Ива-нисевича, одного из любимчиков Эвы, который, как и многие из ее любимчиков, позже был предан забвению. Университеты являлись гнездами оппозиции, оплотом противников военного режима и лично Перона, а доктор Иванисевич, похоже, весьма подходил на роль душителя академической независимости, поскольку, получив пост министра образования, провозгласил по радио, что готов изо всех своих сил бороться против «паразитического интеллектуализма».

4 июля 1946 года, через три года после того, как Кастильо был смещен с поста в результате интриг ГОУ, Перон Всемогущим Богом поклялся повиноваться конституции своей страны.

Церемония принятия присяги проходила в Белом зале в Каса Росада. Гренадеры в шапках с киверами, в форме, вызывающей воспоминание о солдатах Наполеона, стояли вдоль стен плечом к плечу. Перон был в кителе бригадного генерала, богато расшитом золотой тесьмой и украшенном тяжелыми сияющими эполетами. Комнату заполняли люди в красных и голубых мундирах, дипломаты в смокингах; рясы духовных лиц отливали алым и темно-лиловым на фоне мерцающих шелков и сверкающих драгоценностей дам из числа богатой аристократии. Президент Фаррел передал свой жезл Перону, и двое мужчин обнялись; по щекам Фаррела катились слезы. Эва стояла рядом – с торжествующей улыбкой и тоже со слезами на глазах, готовыми в любой момент хлынуть через край. Какие чувства переполняли в тот миг ее сердце, известно одним лишь небесам.

Со стороны могло показаться, что Эва достигла предела своих желаний: она стала первой леди страны. Но мания величия, овладевшая человеком, подстрекает его двигаться все дальше и дальше и никакая власть и никакое могущество не могут утолить ее. Как тот моряк, который пытался выпить море, Эва была охвачена жаждой, которая, не утихая, лишь разгоралась с каждым глотком и которая, если бы смерть не настигла Эву раньше, привела бы ее к безумию.

Некие факты, подмеченные внимательными свидетелями, впрочем, говорят за то, что, будь Эва тогда принята аргентинской аристократией (теми самыми земельными олигархами, которые числились среди ее злейших врагов), она воздержалась бы от любых дальнейших притязаний на власть; но, как указывают те же свидетели, это не представлялось возможным – не столько из-за ее сомнительного прошлого, сколько из-за беспорядочного настоящего.

Практически невероятно, чтобы ее когда-либо приняли как равную в кругу привилегированных матрон общества porteno. Традиция устанавливала почти непреодолимый барьер между женой и любовницей, и мужчина, оказавшийся столь неблагоразумным, чтобы жениться на своей подружке, не мог рассчитывать на то, что его друзья отнесутся к ней благосклонно. Если бы Эва держалась достаточно кротко и незаметно и если бы ее прошлая жизнь была менее красочной, они могли бы протянуть ей руку теперь, когда она стала их патронессой, женой президента страны. Но даже в этом случае они ни на мгновение не забыли бы и не позволили бы забыть ей о разнице в происхождении.

Эва же не выказала ни малейшего желания примириться с обществом; предпринимаемые ею шаги, если их можно счесть таковыми, были направлены скорее на то, чтобы унизить свое окружение, нежели на то, чтобы наладить с ним отношения. Едва переехав в резиденцию президента, она устроила прием для жен правительственных чиновников, и все гостиные portenos жужжали, как пчелиные ульи, поскольку она принимала гостей стоя на возвышении, и, после того как они в полной тишине гуськом прошли перед ней, она, как говорят, крикнула охрану и велела выставить женщин вон. Нет сомнения, ее манеры оставляли желать лучшего, так же как и ее язык. Но она могла быть любезна, когда хотела, что доказывает ее поведение двумя годами позже: Эва наносила частые визиты жене американского посла, миссис Брюс, где очаровывала гостей этой дамы своей очевидной искренностью и простотой. К тому времени она уже приобрела определенный лоск; но ни тогда, ни после нельзя было сказать, чтобы она чувствовала себя по-настоящему свободно в обществе леди portenas. Ей требовалась власть, но трудно понять, добивалась ли она ее потому, что хотела что-то доказать, или просто из страха перед окружающими; она всегда демонстрировала другим, что ее амбиции выходят далеко за рамки того, что может предложить ей общество. Даже если бы аргентинская элита и приняла ее, Эва наверняка воспользовалась бы своим положением для того, чтобы унижать их, поскольку ее неприятие уходило корнями в обиды юных лет – это вскоре стало ясно из того, как она осуществляла свою месть.

Так или иначе, не могло и речи идти о том, что аристократы примут Эву в свой круг или что она позволит им сделать это. Антагонизм между ними был чересчур силен и слишком примитивен, многовековой антагонизм между племенем и чужаком, ненависть, замешанная на страхе. Против Эвы выступили грозные силы – все эти достойные леди с безупречной репутацией, дочери огромных и богатых семей. Они ожидали, что она на коленях станет выпрашивать их благосклонность, а она встретила их с хлыстом в руках. Они использовали против нее отточенное оружие благовоспитанного общества; она боролась с ними гангстерскими методами. Они хихикали и шептались, когда она появлялась в опере без перчаток или на банкете усаживалась рядом с кардиналом в платье с оголенным плечом, – она же экспроприировала их богатства и отправляла их в тюрьмы к проституткам; они обсуждали очередной скандал в своих гостиных – она клеймила их на первых страницах своих газет.