— Да это я в Якутии видел, — отмахнулся Кирилл. — В Оймяконе, на полюсе холода. У них среднесуточная температура зимой — минус пятьдесят. И японцы там снимали риэлити-шоу. У участников были задания: заколотить в стену гвоздь замерзшей буханкой, разбить поленом замерзшее яблоко… С яблоком у них так и не вышло — полено треснуло.

— А тебя как туда занесло?

Кирилл объяснил про «Отдел репортажа» и некоторое время, неприятно дивясь собственной разговорчивости, травил репортерские байки. Женя ответила хедхантерскими. Рассказывала она здорово, ядовито, но даже сквозь ехидство чувствовалась непреходящая оторопь перед попадавшимися ей экземплярами молодых профессионалов, выпускничков какого-нибудь юр- или экономфака при техническом вузе или академии художеств, готовых начинать разговор о зарплате с пятидесяти тысяч чистыми.

— Я журналистов таких навидался, — кивнул Кирилл. — Вот ты смогла бы, даже намеренно, сделать четыре орфографические ошибки в четырехсложном слове?

Она честно подумала:

— Не уверена…

— А они пишут, например: «порехмахир».

— Гонишь…

Кирилл поддел ногтем большого пальца верхний резец:

— Причем писал это малтшик, считавшийся одним из лучших перьев журнала.

— Это какого?

— Как его?.. «Ретро…», нет, «Метросекшуал». Мужской глянцевый. Примерно так там писали три четверти редакции. А этот малтшик, весь из себя секшуал, даже, по-моему, зав каким-то отделом, был особо ценим начальством (в брендах разбирался) и получал раза в четыре больше, чем я.

— Пытаюсь представить тебя в журнале «Метросекшуал»… — прищурилась Женя.

— Ну, я-то там, опять же, корректором работал. Несколько месяцев на договоре. Журналист знакомый пристроил.

— Все равно ж надо все это читать…

— Один из главных профессиональных навыков корректора — не фиксировать сознанием содержание текста. Только грамматику. А то б, конечно, я давно свихнулся. Чего мне только вычитывать не приходилось — я ж полдесятка редакций сменил: и книжных, и периодических, и рекламных…

— Ты корректор по образованию?

— Неуч я по образованию. Диплома у меня вообще нет. Потому меня и брали, как правило, на время и если совсем уж был кадровый дефицит. Ну да и сам я никогда за эту работу не держался — учитывая, сколько за нее платят…

— Хотя Кирюха — идеальный корректор, — вставил Хома. — У него абсолютная грамотность.

— Что, абсолютно все правила знаешь? — удивилась Женя.

— Правил я ни одного не знаю. И не знал никогда. И не учил.

— Как же тогда?

— Чисто интуитивно. Нет, правда. Не знаю, почему так получается… Ну, как у тебя, например, музыкальный слух. У меня его, скажем, вообще нет, медвед отдавил — зато тут почему-то чувствую, как надо. Объяснить — совершенно не могу. Просто вижу: так правильно, так неправильно…

— Книжек, наверное, много в детстве перечитал?

Он пожал плечами:

— Книжным ребенком, вроде, не был… — криво ухмыльнулся, вспомнив материнское: «Ты же балбес! Ты только и делаешь, что шляешься черт знает где с этими своими дегенератами! Ты же в Пэ-Тэ-У пойдешь!..» (Это вечное родительское заклинание, парализующий разум кошмар: Пэ-Тэ-У! А пожалуй, не зря боялись — пришлось-таки их сыну и шлифмашиной поработать, и шуруповертом, и ламельным фрезером…) — Но читать читал, конечно: предки — нормальные советские интеллигенты, в шкафах всякие «Библиотеки приключений» и «фантастики» стояли…

— У меня наоборот, с русским языком хреново по жизни было, — поморщилась Женя. — В школе всегда парилась… — она улыбнулась ехидно: — Зато ты, наверное, у училки по русскому в любимчиках ходил…

Кирилл коротко поржал:

— Училка по русскому — наша классная, кстати — меня зубами бы загрызла, дай ей волю. Однажды, вопя на меня, она так вломила по столу, что толстое оргстекло кулаком раскокала.

— Ты бандит, что ли, был? «Неуд.» по поведению?

— По прилежанию. Не столько бандит, — со значением поправил Кирилл, — сколько прогульщик. Разница на самом деле существенная.

Женя смотрела на него, теребя на шее какой-то шнурок. Глаза у нее были зеленовато-серые, даже, наверное, оливково-серые, неуловимого, особенно в тускловатом здешнем свете, оттенка. До Кирилла дошло, что пауза становится странной — но тут Уфимцеву хлопнула сзади по плечу какая-то девица, Женя обернулась и вполголоса, посмеиваясь, с ней заговорила. Кирилл неожиданно для себя встал и пошел в сортир, хотя особенной потребности пока не ощущал.

Вернулся он уже с третьим по счету стаканом. Теперь Жене что-то втирал Лухоманов — что-то про Евросоюзовскую ментальность.

— …Не знаю, в моем местожительстве дело или в чем, — услышал Кирилл, садясь, — но есть у вас тут вещи, которые мне правда трудно понять. Вот это вот стремление непременно куда-нибудь записаться или друг друга записать: в согласные, несогласные, в «ликующую гопоту» или гопоту мрачную, в силовики, в офисный планктон, в гламурные тусовщики… Почему здесь не хотят и не умеют быть самими по себе?..

«Самими по себе…» — хмуро подумал Кирилл, рассматривая содержимое стакана. Пытающийся быть самим по себе тут выпадает из реальности… Я, кажется, знаю, о чем говорю. То есть — не говорю.

Когда это было — года три назад? По крайней мере, я уже понял, что ждать рецензий на «Неуд.» бесполезно… Три с половиной даже — зима, помню, была, февраль, что ли: мороз градусов пятнадцать, смерзшиеся снежные груды на обочинах — того же грязно-белого цвета, в том же налете городской копоти, что и небо. Ледяной, удушливый ветер, метущий площадь трех вокзалов, ударивший в морду при выходе с Казанского, — я приехал из Рязани утренней электричкой: как обычно, разосравшийся… то есть никто ни с кем, насколько я помню, не срался — просто выставленный более-менее вежливо, более-менее нетерпеливо из квартиры кем?.. Оксаной, кажется. Из квартиры, кредит за которую я помог ей выплатить досрочно — из аванса за «Неуд.». После чего в ее тоне и стало пробиваться это досадливое нетерпение, словно при общении с безнадежным занудой. Потом обнаружился айтишник, кто он там был, верстальщик, последовали независимые пожатия плечами, и в ее взгляде, направленном на меня, я распознал давно знакомое по другим женским взглядам хмурое недоумение — вроде бы она не очень понимала, кто я такой и почему она со мной разговаривает.

Идти на поклон к матери я не нашел в себе моральных сил — не потому, конечно, что боялся инвектив или многозначительных каких-нибудь гримас: я знал, что это исключено, так же как и знал, что за подчеркнутым отсутствием этого всегда будет стоять терпеливое сожаление, сродни сожалению о допущенной некогда ошибке, о которой хотелось бы, но вот не получается забыть. В этой семье комом вышел второй, младший блин.

Короче, как всегда в такой ситуации, принялся я набирать Москву — где знакомых и возможностей перекантоваться и трудоустроиться было не в пример больше. Игнат ответил «Да конечно!» в своей гипертрофированной манере, словно обиженный самим фактом вопроса. Это, впрочем, ничего еще не значило — так что когда ближе к делу он перестал брать трубку, а потом его телефон оказался отключен, я не удивился. Последний раз услышав про «абонента вне зоны» уже на пути в столицу (электричка отгрохотала по мосту, над белой равниной под белым небом тускло золотились отреставрированные старо-голутвинские маковки), я позвонил Марго. Та отозвалась мгновенно и весело сообщила, что она в Таиланде, непосредственно на пляже. Мне оставалось только сплюнуть всухую. Перепробовал еще с полдесятка номеров — с нулевым результатом.