По ее словам, молодой человек сек ее плетьми, привязывал к кровати, угрожал зарезать и закопать ее тело в саду. Он кричал на нее, избивал розгами, содрал с нее рубашку и изрезал все тело ножом, а затем стал лить на раны расплавленный воск. Правда, он дал ей какую-то мазь и велел намазаться ею, чтобы порезы поскорее заживали. Потом он запер ее в тесной комнате, оставил ей поесть, а сам ушел. Подкрепив свои силы, она сумела открыть окно и, используя простыню вместо веревки, выбралась из дома и побежала в полицию. Лакей молодого человека пытался догнать ее, крича, что хочет заплатить ей, но она ему не поверила. Судья отвел пострадавшую к хирургу, и тот зафиксировал на ее теле следы ударов плетью, царапины и ссадины. На основании показаний Розы Келлер в полиции было заведено дело на маркиза де Сада: установить личность молодого человека с белой муфтой труда не составило.

Донасьен не впервые привозил в Аркей девиц легкого поведения для осуществления своих «фантазий». Но на этот раз чувство безнаказанности, никогда его не покидавшее (не покинет оно его и в будущем), его подвело. Он забыл, что безнаказанность гарантировалась тому, кто соблюдал условности или хотя бы делал вид, что относится к ним с почтением. А Донасьен Альфонс Франсуа, по обыкновению, не собирался ни каяться, ни пытаться замять дело. Да и в чем он, собственно, был виноват? Публичная женщина продавала свое тело, он за него заплатил, следовательно, имел право делать с ней все, что ему хотелось. Он не собирался держать ее у себя, а если она решила бежать и не взяла денег, то он здесь ни при чем.

В своем отношении к служительницам продажной любви де Сад был не одинок: эти женщины стояли на самом низу социальной лестницы, и в отличие от светских куртизанок и содержанок из Оперы их могли заставить исполнять любые прихоти. Говорить об уважении к женщине как к личности тем более не приходилось: в галантный век женщина была кумиром и… предметом вожделения. А розги… розги доставались всем, включая августейших особ.

Наверное, уже во время Аркейского дела в голове де Сада зрели пространные инвективы как в адрес правосудия, принимавшего к рассмотрению жалобы жриц продажной любви, так и в адрес самих жриц, дерзавших жаловаться на жестокое обращение клиентов. В дальнейшем эти инвективы нашли свое место в романе «Алина и Валькур». На его страницах досталось всем: и судебной системе, и судьям, и продажным девицам. «Уважение к этим презренным созданиям проявляют только в Париже и Лондоне. Если в Риме, Венеции, Неаполе, Варшаве или Петербурге они появляются в суде, куда они дерзнули пожаловаться, их тотчас спрашивают, заплатили им или нет. Если им не заплатили, суд требует возместить им убыток; это справедливо. Если же им заплатили и они жалуются только на дурное обращение, их грозят запереть в тюрьму, дабы они не терзали уши судей своими гнусными речами. Меняйте ремесло, отвечают им, а ежели не хотите, терпите связанные с ним неприятности. Таким образом, в указанных городах девиц этих в три раза меньше, чем в Париже или Лондоне». Рассуждение, достойное истинного либертена: жертва не имеет права голоса, пусть радуется, что ей заплачено. Персонажи де Сада не будут иметь даже этой глупой привычки — платить «живой мебели», из которой они извлекают удовольствия.

«Совершенно нельзя понять, отчего какой-то чиновник вбил себе в голову, что, делая тайные ужасы либертинажа достоянием широкой публики, он радеет о благе общества.

Неужели сей чиновник считает, что можно увязать религию и законы приличия, полностью противоречащие либертинажу, с оглаской всевозможнейших пороков? Напротив, следует сурово карать тех злосчастных публичных женщин, которые оказались настолько глупы, что решили разоблачить свои пороки перед судьей, ибо, разоблачая сии пороки, они совершают ошибку не только по отношению к самим себе, но и развращают судью, который их слушает, а также публику, ибо судья придает их показания огласке». А этот пассаж из романа является возмущенным выпадом в сторону судей. Далее следует грозное обвинение в адрес начальника полиции Сартина, из-за которого, по мнению де Сада, «теперь юноша в пятнадцать лет знает то, чего раньше не знал даже почтенный муж в сорок лет». Уместно отметить, что указ о надзоре за проститутками был принят значительно раньше назначения Сартина, а именно 26 июня 1713 года по инициативе тогдашнего министра полиции Марка Рене д'Аржансона. Приведенное высказывание вполне в духе Донасьена, ведь он всегда предлагал: давайте оставим либертенов с их пристрастиями в покое, они же никому не мешают, особенно когда о них никто не знает.

* * *

Всякий раз, когда де Сад проявлял показную заботу о добродетели, из-за его спины немедленно выглядывала ухмыляющаяся физиономия божка лицемерия. Де Сад никогда не скрывал своих пристрастий! Любителей розог и прочей сексуальной клубнички в галантный век было немало, и девицы для утех прекрасно знали, что знатные и богатые клиенты могли позволить себе любые фантазии, не опасаясь преследования со стороны полиции. Ни развратник де Фронсак, сын герцога де Ришелье, ни сам герцог, ни граф де Шаролэ, ни даже граф де Сад не были привлечены к суду: королевская власть предписывала полиции нравов гасить скандалы с участием либертенов-аристократов. Только когда сладострастные похождения герцога Ришелье (состоявшего в дружбе с аббатом де Садом) стали притчей во языцех, король на некоторое время упрятал его в Бастилию — переждать скандал. В те времена заключение рассматривалось не как наказание, а скорее как предупреждение, предотвращение последствий возможных проступков. Пребывание в государственных тюрьмах, таких как Бастилия, оплачивалось родственниками заключенного, и те, у кого родственники были состоятельны, устраивались там совсем неплохо, не в пример лучше тех, кто довольствовался казенным содержанием. Забегая вперед скажем, что де Сад потратит на обстановку своей камеры как в Венсене, так и в Бастилии не одну сотню ливров. А, к примеру, «вечному узнику» Латюду, оставшемуся в Бастилии без всякой поддержки, приходилось довольствоваться гнилой соломой и малосъедобной пищей.

Сходство биографий — прежде всего тюремных — Латюда и де Сада позволяет нам уделить этому неординарному человеку немного внимания. Жан Анри Мазер де Латюд (1725—1805), лангедокский дворянин, попал в Бастилию за мошенничество: отправив по почте мадам де Помпадур пакетик безвредного порошка, он попросил у нее аудиенции и сообщил, что ее хотят отравить, прислав яд. Проверив порошок и сверив почерк доносчика и отправителя посылки, мадам де Помпадур поняла, что имеет дело с мошенником и, получив у короля tettre de cachet, что буквально переводится как «письмо с печатью», приказала бросить Латюда в Бастилию. За тридцать пять лет заключения Латюд совершил несколько побегов, сидел в карцере Бастилии, в Венсенском замке, в Шарантоне и в Бисетре. В 1784 году с помощью друзей добился полного оправдания и вышел на свободу.

Де Сад стал своего рода козлом отпущения потому, что, выражаясь современным судебным языком, «совершал развратные действия с особым цинизмом». Недаром судьи неоднократно подчеркивали, что де Сад нанял Розу Келлер на Пасху! За спиной маркиза не было ни сильного клана, ни высоких покровителей, поэтому он явился подходящей фигурой, которую можно было отдать на растерзание общественному мнению, этой новой, рожденной веком Просвещения силе, с которой государству и его институтам приходилось учиться считаться. Вдобавок и сам маркиз вел себя как мальчишка-подросток, упрямо твердящий «знать ничего не знаю, я не виноват»: Донасьен даже не пытался что-либо предпринять. А ведь ему было двадцать семь лет, он давно совершеннолетний, глава семьи, владелец обширных земельных угодий, а после смерти бездетных дядюшек ему предстоит стать главой древнего и уважаемого в Провансе рода. Тем не менее Донасьен Альфонс Франсуа делал все, чтобы общество не считало его тем, кем он был — взрослым мужчиной, знатным и облеченным ответственностью человеком. При первой же угрозе своему «образу мыслей» Сад немедленно опускал голову и посыпал ее пеплом. Раскаяние его вряд ли было искренним, скорее это был театр одного актера, точнее, одного жалобщика. В век, переплавивший в себе галантность и просвещенность, важен был не возраст, а умение применить либо ум, либо галантность. Благодаря блистательному уму, высочайшему интеллекту и поразительному трудолюбию, де Сад, писатель и философ, вписал свое имя в историю. Благодаря своему «образу мыслей», он постоянно чувствовал себя несчастливым, вечно выискивал поводы для недовольства, всегда находил себе врагов и постоянно оправдывался. Социальный нонконформист, он никогда не подвергал себя принуждению, даже когда речь шла о его собственной пользе.