В тот год, шестьдесят девятый, «Иглз» спели «Отель „Калифорния“». Но родителям не разрешали слушать песни про Калифорнию. Только про тундру.

Я просыпался под хор будильников — целых три пластмассовых ублюдка требовали, чтобы я принял вертикальное положение, — и тут же, вырубая пластмассовый хор, запускал Ободзинского. «В каждой строчке только точки после буквы Эл». И шел пить свой кофе.

Когда истекли четыре недели, появилась надежда, что все обойдется. Четыре недели ищут и не могут найти — значит, не так уж активно ищут! Значит, не так сильно я им нужен. Значит, можно немного остыть. Опять увидеть Толю Далидовича. Вспомнить лихие времена, когда за краденой фарой от «мерседеса» скупщик приезжал аж из Махачкалы.

Перестраховываясь, я решил не водить приятеля в кабак — лишь покататься по городу и поболтать.

Оказавшись в машине, Толя издал свой фирменный звук, короткое восхищенно-удовлетворенное «О!», означавшее крайнюю степень довольства собой.

— Если бы у меня была такая тачка, — сказал он, — я бы ездил очень медленно. Сорок километров в час. Чтоб все видели: это едет Толя Далидович!

Мне было хорошо с ним. Когда-то мы почти год прожили вместе, в одной квартире. Бандой. Третий член преступного сообщества сидел в Бутырской тюрьме — мы ждали, когда он выйдет, чтобы начать делать «большие дела». В ожидании третьего злодея двое первых делали маленькие дела и средние. Не воровали, нет. В те времена любая коммерческая сделка смахивала на махинацию, и наоборот.

На большие дела не замахивались. Никакое большое дело вдвоем не провернуть. Тот год был хороший год именно потому, что мы медлили, сознательно себя притормаживали, не рисковали. В основном готовились, копили силы. Много говорили. Умеренно пили.

Обаятельный, остроумный парень — на шесть, что ли, лет меня старше, — Толя Далидович мог за пятнадцать минут уговорить любую девочку. Или почти любую. И двинуть в табло любому мальчику. Или почти любому. Умел, в частности, прыгнуть с разбегу обеими ногами в грудь.

Он мог играть в покер двое суток кряду. Он цитировал наизусть «Золотого теленка». Его детство прошло в Чечне, в Грозном, и чеченцев, наводивших тогда ужас на всю Москву, Толя Далидович не боялся. В присутствии вайнахов Толя по-кавказски ухмылялся, трубно хохотал, выпячивал челюсть и мог долго болтать про «ахчи», то есть про бабло, про деньги. Про баксулечку.

При всех свои талантах он был типичный домосед, обожал уют, чистоту, телевизор, неплохо готовил, кофе варил обязательно в турке, а чашечку ставил на блюдце, предварительно подложив салфеточку.

Мама его жила в Мурманске, папа в Одессе, прочая родня — кто в Кишиневе, кто в Ростове. В общем, Толя Далидович был оригинальный малый.

Со временем оказалось, что мой старший товарищ плохо вписывается в дикий русский капитализм. Толя сформировался как преступный или околопрес-тупный тип образца позднего застоя, рубежа семидесятых-восьмидесятых. Валютные менялы, спекулянты джинсами, подпольные цеховики, барыги, каталы — из этой среды выдвинулись многие крупные коммерсанты, но Толя Далидович не выдвинулся, поскольку ошибочно полагал, что «дела», бизнес и махинации останутся, как при Брежневе, уделом немногих избранных, тайного ордена блатных и приблатненных. Достаточно примкнуть, стать своим, пусть даже на третьих ролях, — и ты уже крутой. Так думал Толя. Но девяностые стали временем свободы: можно было прийти с улицы, не понимая блатной фени, ничего не зная про катал и менял, — и сделать миллионы. Наверное, среди двух тысяч «деловых» Толя Далидович считался не последним человеком, но когда число «деловых» перевалило за сотню тысяч, когда «деловыми» стали студенты, комсомольские активисты, дипломаты, инженеры, офицеры КГБ, официанты, парикмахеры, каскадеры, эстрадные певцы, работники Внешторга, — Толя не выдержал конкуренции. В июне девяносто первого года Толя пил кофе и вслух размышлял о больших делах, а я смотрел ему в рот; спустя ровно два года я взял в банке пятьдесят тысяч долларов и создал торговую фирму, а Толя по-прежнему пил кофе и вслух размышлял о больших делах.

К его чести, он ни разу не попрекнул меня тем, что я вышел из состава банды. Он звонил, приходил, он что-то предлагал, а я вежливо уклонялся от конкретики. Толя Далидович знал Нугзара, Ваху и Мусу, а также Васю Синего и Гришу Хромого, но я не нуждался в услугах такой публики.

Мне требовался кладовщик — но Толя не стал бы таскать ящики. Я искал дельного бухгалтера — но Толя был далек от дебета и кредита, как Остап Бендер — от Павлика Корчагина.

Зато когда появился банк и мне понадобился доверенный человек — первый, кому я позвонил, был Толя Далидович.

Теперь он сидел в моей машине, шутил и смотрел на меня с восхищением. Он не был завистлив и умел радоваться чужим успехам. Он мог с разбегу прыгнуть ногами в грудь, но он был хороший парень.

Беда в том, что хороший парень — не профессия.

— Как жизнь, вообще? — спросил он.

— Лучше всех.

— Ты до сих пор в розыске?

— Строго говоря, это не розыск, — сказал я. — В розыск можно объявить только обвиняемого или подозреваемого. А меня ни в чем не обвиняют. И даже не подозревают. Я поставлен в «сторожевой листок». Есть такая хитрая милицейская придумка. Если где-то случайно меня задержит постовой — хотя бы за переход улицы в неположенном месте, — он сверится со сторожевым листом, увидит там мою фамилию и вызовет оперативную бригаду…

— Круто, — оценил Далидович и сел, как сидят на Кавказе или в Азии «уважаемые люди»: вывалив живот, широко раздвинув бедра, но скрестив лодыжки. — Слушай, не гони так быстро! Смотри, сколько девчонок. А вон те три прямо готовы к нам запрыгнуть. Видал, как улыбаются? Ах, ах!

— Зачем, — спросил я, — нам сейчас девчонки? Тем более — целых три?

— Э, брось, — убежденно ответил Толя. — Если человеку страшно, он все время хочет женщину. По себе знаю! Так устроено природой. В момент смерти самец почти всегда извергает семя. Особенно часто бывает у самоубийц. Даже с бодуна — и то хочется женщину. Если организму угрожает опасность — он пытается продолжить род.

— Что-то не чувствую я за собой особого желания продолжать род. Наверное, мне недостаточно страшно.

— Брось, — повторил мой товарищ и первый учитель. — Посмотри на себя в зеркало. Ты боишься. Лето, солнце, полуголые женщины — а ты все про сторожевой листок… — Далидович покровительственно прищурился. — Привыкай, брат! Делаешь большие дела — значит, всегда будешь в сторожевых листках! По-другому не бывает… Смотри, смотри! Вот эти две как тебе? Юбочки в цветочек, пупочки голые, ах! Почему я такой старый и бедный?

— Ты не старый, — сказал я. — И не бедный.

Пупочки, да, были ничего. И юбочки.

— По сравнению с тобой, — сказал Толя, — я старый и бедный.

— Зато я в сторожевом листке. А тебя оттуда уже убрали.

Далидович восторженно сверкнул глазами.