Человек бывает свободным, но его время свободным не бывает.

К дьяволу тренажер, сказал себе Тощий, решительно захлопывая записную книжку. Обойдемся силами собственного тела.

Он отправился в магазин «Адидас», решив сделать себе подарок: первоклассные спортивные брюки и прочные мягкие тапочки. Решил, что красивая удобная экипировка будет дополнительно стимулировать его. Но в последний момент передумал. Ни хрена, одернул он себя, буду заниматься нагишом или в старых штанах с дырами на коленях! Я достаточно замотивирован. Спортсмена украшает его тело, а не костюм. Любители костюмов пусть ходят в фитнес-клубы и трясут телесами на беговых дорожках. А я куплю себе костюм, когда смогу ударить ногой в голову. Или вообще не буду покупать костюма — с юных времен в шкафу лежат аж три кимоно, хватит до конца жизни. Крепчайшие, из толстого полотна, сейчас таких не делают.

На возвращение к результатам двадцатилетней давности ушел год.

Тощий втирал в икры разогревающие мази. Регулярно измерял пульс и давление. Ежедневно пил витамины. Делал обстоятельный массаж задних поверхностей бедер.

Ноги очень болели.

Тощий работал часовую тренировку; на следующий день, превозмогая боль, работал еще одну тренировку; на третий день, когда боль становилась серьезной, работал третью тренировку; на четвертый день, когда начинались судороги, работал, едва не рыдая от напряжения, четвертую тренировку — и потом давал ногам хороший, на несколько суток, отдых.

Спустя полгода он включил в программу еще несколько упражнений из йоги. Он уважал йогу, но не практиковал, не тот темперамент. Зато его двоюродный брат занимался четверть века; правда, с переменным успехом. Когда у тебя трое детей и надо платить кредит за квартиру, трудно сидеть в позе лотоса. Или, наоборот, легко? Однажды брат спросил, как дела с растяжкой, и Тощий признался: никак. «Куркума, — произнес брат. — Столовая ложка на стакан горячего молока, за час до тренировки. Чуда не жди, но попробуй».

Тощий тут же приобрел на рынке мешочек оранжевого порошка. Пить коктейль из куркумы было почти невозможно, кисло-соленое снадобье не лезло в глотку, но в этом можно было усмотреть знак. Ежедневная тренировка давно воспринималась как пытка, — теперь перед каждым сеансом следовало еще и оскорбить горечью вкусовые рецепторы. «Я на пути самоистязания, — печально думал Тощий. — Что дальше? Спать на гвоздях? Ходить босиком по раскаленным углям? Регулярно подавать налоговую декларацию?»

Вдруг оказалось, что оранжевый порошок приносит пользу. Позвонки и коленные суставы перестали хрустеть. Заболели странные места: например, верхние части ягодиц. На радостях наш герой сменил трек-лист: раньше включал Фифти Цента для подъема боевого духа, теперь понял, что боевой дух поднимается сам собой, как известный орган в известных обстоятельствах, и лучше бы его, наоборот, понизить, этот дух. Теперь ставил диски Брайана Ино. Куркума расслабляла связки. Тощий понял, что ему вредит спешка. Увеличил время занятий до восьмидесяти минут. Добавил дыхательные упражнения. Окно открывал, но шторы задергивал, и они невзначай развевались, это умиротворяло. Когда смотришь на колыхание большого куска ткани, сам становишься медленным и мягким.

Тощий всегда был твердым и быстрым, он гордился твердостью и быстротой, он возвел эти качества в главные принципы жизни — и вдруг обнаружил, что у монеты есть другая сторона. Он оставался твердым и быстрым с утра до вечера, но когда приходил домой, закрывал дверь, включал магнитофон и задергивал шторы — превращался в самое медленное и мягкое существо на белом свете.

Ему исполнилось сорок лет, когда он сел на шпагат.

Это был примитивный, простой шпагат, проще некуда. Тощий просидел в шпагате едва пять секунд, и потом лег на пол, завывая от счастья. Встревоженная жена, открыв дверь, обнаружила его мокрым от пота, с багровой, искаженной мордой. Жена давно считала супруга латентным мазохистом и ничего не сказала. В тот день Тощий разозлился на жену, она не пожелала разделить с ним радость.

Шпагат он мог выполнять только на одну сторону: левая нога впереди, правая сзади. Левая, то есть нога, будучи разогрета, была много длиннее правой. Тощий был ярко выраженный левша и типичный «одноногий» боец, — но теперь его, сорокалетнего, это не смущало.

Он продолжал. Ноги болели — он привык.

Он до сих пор продолжает. Три-четыре раза в неделю закрывается в своей комнате, отодвигает к стенам стулья и тренируется.

Недавно Тощий отметил очередной день рождения: сорок два года.

Он уже не хочет никого бить. Ни ногой в голову, ни кулаком в корпус. Он давно стал уважаемым человеком. Известные писатели, кинорежиссеры и звезды экрана жмут ему руку; опытные бандиты и воры приезжают засвидетельствовать почтение; малолетняя дворовая шпана вежливо здоровается, когда тощий подходит к своему дому.

Часто Тощий смеется про себя: черт возьми, даже подзатыльник отвесить — и то некому.

Бабла было немеряно.

Можно, конечно, сказать проще и академичнее: денег было очень много. Но лучше и точнее — бабла было немеряно.

За пять лет — с девяносто первого по девяносто шестой — я ни разу не назвал деньги «деньгами». Отучили. В моем кругу деньгам придумывали особые имена. С деньгами полагалось установить мистически-интимные отношения. Деньги полагалось эффектно презирать, одновременно отдавая должное. Так муж бьет жену, а потом дарит бусики.

Никто их не целовал, не гладил, не демонстрировал публично любовь. Бабло не любили — его приручали. Складывали пополам, пихали в карман. Кошельки, портмоне вызывали всеобщий смех. Обладателей портмоне презирали. Если кто-то говорил другу «дай пару штук» — тот доставал пачку и вручал, не считая. Был один малый, его прозвали Последний Полтинник, он держал наготове мятую купюрку в пятьдесят рублей и, когда просили взаймы, извлекал, с чувством произнося: «Последний полтинник!» А на другом кармане, нагрудном, стояло десять тысяч.

Он потом сильно разбогател.

Меж людьми бизнеса металлические монеты вообще не считались платежным средством. Этим пользовались продавцы ларьков. С бумажной купюры сдачу вручали исключительно медью, — обычно я ее вообще не брал из блюдечка. А если брал, то в конце дня, дома, разгружался, ссыпая в особую трехлитровую банку. Однажды в гости пришла теща, увидела четыре таких банки, доверху полных, и пришла в сильное возбуждение.

Считали, да. Но не при всех. Только узким кругом, в офисе. Или вечером, дома, на кухне. Умение быстро считать в уме — признавалось абсолютным шиком.

Толя Далидович, мой первый учитель, в девяносто первом году преподавший мне азы коммерции, и не только коммерции, — отлично считал в уме. Он называл деньги «баксулечка». От слова «баксы». Излишне говорить, что первого учителя помнишь всю жизнь. Это он научил меня презирать кошельки и не звенеть медной мелочью.

Потом — где-то в девяносто третьем или четвертом — появилось «лавэ», и как-то все подхватили. Тут же родили кучу производных: «лавандос», или «лавэшки». Но я не любил это имя денег; оно казалось мне пошлым, цыганским.