Митя покраснел:

— Мамочка, я долго думал, говорить тебе или нет, но все-таки решил скажу.

— Что такое? Заболел? Из школы выгнали?

— Хуже: женился.

Прямо обмерла:

— Женился? На ком же?

— На своей однокласснице, Наташе Спириной, помнишь такую? Бывала у нас.

— Не помню. Как же их зарегистрировали, если ему восемнадцати нет?

— Обошлись без регистрации. Живут, говоря пышно, во грехе.

— И где же это они живут?

— Разумеется, у нас. Наташины родители резко против. Валька им не нравится. И странно было бы, если б нравился. Я бы такого зятя на порог не пустил. Они люди трудовые, степенные, отец — рабочий, жестянщик высокой квалификации, мать — пенсионерка. Хотели в школу жаловаться, раздумали. Огласки побоялись.

— Какая она из себя, эта Наташа? Что-то не припомню.

— А никакая. Цвета пыли. Да там почти что и нет Наташи. Маленькая, дохленькая, а характер — дай боже!

— Вы с ней ссоритесь?

— Стараюсь не замечать.

— А на какие средства, прости за бестактность, они живут?

— На наши. Значит, на твои: моя стипендия — капля в море. Наташкин отец и слышать не хочет, чтобы им помогать. Сам, говорит, женился — сам содержи жену и себя. Вполне резонно.

— Где же вы все разместились?

— Молодые — в твоей комнате, я — в угловой, с балконом.

— Загадили они, верно, мою комнату?

— Не без того.

И тут, неожиданно для себя, я заплакала. Почему-то до слез стало жалко именно мою комнату — просторную, чистую, с высоким потолком. С видом на громоздящийся город, на изогнутые цветки фонарей…

— Мама, не плачь, а то буду жалеть, что тебе сказал. Думал — как лучше, а вышло хуже. Валька обещал сам тебе написать.

Вытерла слезы:

— Прости. Разболтались нервы. Лежишь тут, лежишь… Врачи насчет выписки пока отмалчиваются. Тебе сказали хоть примерно, когда меня выпишут?

— Месяца через полтора-два. Что-нибудь в мае.

— Боже мой! Я, кажется, уже не могу лежать. А главное, в чем смысл? Лечения все равно никакого. Одна гимнастика да процедуры. Так бы я и дома могла лечиться. Ты поговори с ними, Митюша. Пусть они меня выпишут под твою ответственность…

Что-то не совсем понятное в Митином выражении лица:

— Михаил Михайлович тебя пока не отпускает. Рентген контрольный, то да се…

— Говори прямо: не прижился сустав?

— Пока неясно. Возможно, еще приживется. А если нет…

— Еще одна операция?

— Не исключено, — осторожно ответил Митя.

— Коновалы они, коновалы! — не своим голосом крикнула я.

Сидевшие в холле обернулись, явно шокированные.

— Ну вот этого я от тебя, мама, не ожидал. Ты, кажется, человек разумный. Врачи сделали что могли. И продолжают делать. Сложный перелом. Пришлось сместить взаимное расположение бедра и таза. Я тебе нарисую, ты сама увидишь, какая там у тебя картина…

Вынул записную книжку, стал что-то набрасывать. Я н-е глядела. Врач во мне вымер. Я только спрашивала:

— Что же, я теперь никогда не буду ходить как человек? По-настоящему?

— Отчего не будешь? Специалисты здесь первоклассные. Тот же Михаил Михайлович — мировое имя…

А мне было не до мировых имен. Мне бы скромные, свои ноги, не мировые, но ходячие! И Митя, сын, вдруг увиделся чужим: он по ту сторону преграды, я — по эту…

«Тысячу», — вдруг вспомнились слова соседки Ольги Матвеевны. «А вдруг и впрямь дело в тысяче?» — на миг Подумалось, но только на миг. Устыдилась, прокляла себя за эту позорную — да, позорную! — мысль. Опомнилась и:

— Ничего не поделаешь. Придется оставаться, пока «мировое имя» меня не выпишет. А ты надолго ли приехал?

— Да я, собственно, на один день. Повидаться с тобой, поговорить с врачами… Завтра — обратно.

— Ну ладно. Со мной ты повидался, с врачами поговорил, радостную весть о женитьбе брата привез. Пожалуй, тебе лучше всего будет сейчас уйти. Мне надо побыть одной. Понимаешь?..

Несколько дней жадно ждала письма от Валюна. Его не было. Оно так и не пришло.

Вместо обещанного мая выписку отложили до июня. Знойный, душный июнь. Цветение лип. Брожение на горизонте черно-лиловых туч. Тяжко. А ведь как раньше любила лето!

Повторная операция прошла, как меня уверили, удачно. Смущало меня одно: еще под наркозом сквозь туман я как будто слышала разговор двух врачей. «Ну, как, ты видел?» — спрашивал один. «Конечно», — отвечал другой. «И впечатление?» — «Прелестно». — «Что значит прелестно?» — «То и значит. Разлезется к чертовой матери».

Наверно, почудилось. Слишком уж нелеп разговор.

Напутствовал меня перед выпиской сам Михаил Михайлович:

— Вы, коллега, человек разумный и уравновешенный. Надо надеяться на лучшее. Танцевать твист вы, пожалуй, не будете, а нормально ходить почему бы и нет? Другие после таких переломов остаются на всю жизнь лежачими, мы сделали вас ходячей. Разве это не завоевание?

— Я вам очень благодарна. Спасибо.

— Вот ваш рентгеновский снимок, передадите доктору Чагину. В добрый час!

Серия прощаний. Рубли, рубли, шоколадки. Нянечкам, сестрам. «Ну что вы, не надо». — «Да уж возьмите, пожалуйста». В последнюю очередь — с врачами. Марта Владимировна удостоила меня улыбки, сказала: «Очень приятно было иметь в отделении такую дисциплинированную больную». — «Спасибо». Наконец, Ростислав. Он был серьезен, не улыбался. Черный-черный, матовый взгляд.

— Спасибо, Ростислав Романович, от всей души.

— Мне? Не за что.

— Есть за что. За урок. Глядя на вас, я поняла, что значит быть настоящим врачом.

— Я не волшебник. Я еще только учусь, — сказал он и впервые за все время улыбнулся.

В последнюю очередь — с соседками по палате. Не так уж много их оставалось из прежних. Дарью Ивановну выписали, я с нею несколько раз говорила по телефону. Была бодра, хвалила свой «катучий стул»: «Езжу в нем как ведьма на помеле». — «А как себя чувствуете?» — «Хорошо чувствую». «Ну и слава богу».

Зину недавно сняли с вытяжения, но на костыли еще не ставили. Рудик ее так и не появился. А она молчала, молчала, думала какую-то свою свирепую думу…

— Зина, я пришла с вами попрощаться. Выписывают меня. Дайте руку — и расстанемся друзьями.

— Нет у меня друзей. И не было и не будет.

Взгляд у нее был совершенно безумный. Пьяная? Как будто нет.

Кто поразил меня, так это Ольга Матвеевна. Прощаясь, плакала горючими слезами: