— Кто там?

— Это я, — ответил женский голос. Незнакомый.

Стук в дверь. «Кира Петровна, можно к вам?» — «Войдите».

Дверь отворилась, и вошла красавица. Настоящая красавица, как в романах и сказках.

— Кира Петровна, не узнаете? Это я, Люся Шилова. Ваша больная. Забыли? Немудрено: нас столько, а вы одна.

— Нет, не забыла. Только вас трудно узнать. Очень вы изменились. Похорошели…

Махнула рукой:

— Куда там! Уже старая. Тридцать два стукнуло. Вот хожу тут к вам по хозяйству.

— Да-да. Митя мне говорил.

— Дмитрий Борисыч — святой человек, — ответила Люся. — Таких на этом свете не бывает, только на том.

Приятно, что Люся оценила моего старшенького. В самом деле святой. А еще приятен ее спокойный, деловой тон. Не удивилась, не ахнула. Смотрела просто, трезво: ну, случилась беда с человеком, с кем не бывает? Надо помочь.

— А вы как живете, Люся? Судя по виду, хорошо.

— Живу ничего. С мужем развод оформила.

— Разъехались?

— Пока в одной комнате.

— Пьет?

— Сейчас на принудительном. Вернется — пойду в общежитие. С детьми не очень-то берут, да я добьюсь. Никуда не денутся.

— А может, после лечения у вас с ним наладится?

— Не наладится. Прошла моя любовь.

— А как ваши девочки? Нюра и Шура, так, кажется, их зовут.

— Экая память у вас, — улыбнулась. — Девочки ничего, растут. В садик устроила. Пляшут. Праздник у них недавно был, смотрела в составе родителей. Мои обе ромашками выступали. В беленькой марле, лифчики желтые. Плакала, дура, как на них глядела. От горя не плачу, от радости — сколько угодно.

Что-то новое было в Люсе Шиловой. Как-то твердо стояла она на своих статных, прямых ногах.

— Вы бы присели, Люся.

— Некогда. Надо обед. Щи еще вчерашние, котлеты поджарю.

— Зачем это? Я сама. Только покажите, где что.

— Лежите-лежите, отдыхайте. Я мигом. Я вообще на работу скорая. Девочек своих приучаю. Тоже скорые будут.

Вспомнила сон. Заказала разговор с Москвой, номер Дарьи Ивановны.

Очень скоро — звонок. Подошла.

— Москву заказывали? Соединяю.

Мужской голос:

— У аппарата.

— Николай Прокофьевич?

— Это я.

— Здравствуйте. Говорит Кира Петровна Реутова, помните? Лежала в больнице с Дарьей Ивановной. Позовите ее, если можно.

Помолчал.

— Дарьи Ивановны нет.

— Как, она уже выходит?

— Совсем вышла. Померла Дарья Ивановна.

Я сжала трубку до боли в пальцах.

— Быть не может! Я же на прошлой неделе с ней разговаривала. Такая бодрая была, веселая… Умерла! От чего же?

— Случай случился. Каталась по квартире на своем стуле, я ей сделал на колесиках…

— Знаю. Она говорила: очень удобный.

— Удобный, да не совсем. Одна была дома, я — на работе. Поехала на кухню, видно, колесом зацепилась за дверь да и грохнулась. Да виском о притолоку. Прихожу домой, ее кличу: «Даша!» А Даши нет. Милицию вызвали, следователя. Вскрытие делали. Порешили: несчастный случай. Хоронили из морга. Пожгли в крематории, как велела.

Ну что тут сказать? Я спросила (врач во мне заговорил):

— А что показало вскрытие?

— Рак цветущий. Оставалось ей жизни полгодика, если не меньше. Говорят люди: лучше для нее, что так, сразу кончилось, без мучений. А кто знает, сколько намучилась, пока лежала там одна? Ведь нашел я ее не на стуле, а поодаль, метра два. Ползла, значит, куда-то стремилась. Муки-то, они не временем мерятся. Иной за полчаса больше намучится, чем другой за полгода. Все-таки голос бы ее слышал…

Помолчал. Опять заговорил:

— Один теперь остался. Чашку ее возьму в руки и плачу: где ты, Дашенька моя сладкая?

И впрямь заплакал.

— Николай Прокофьевич, успокоитесь…

— А я спокойный. Только один…

Разговор оборвался: истекли три минуты.

Значит, так. Нет Дарьи Ивановны. А все-таки надо жить. Живет же, оставшись один, Николай Прокофьевич? Доктор Чагин? Теряют, но живут…

Вошла Люся:

— Кира Петровна, обед готов. Сюда вам подать или сами на кухню выйдете?

— Сама выйду.

— Что-то плохое по телефону сказали?

— Подруга моя умерла.

— Горе-то какое! И хорошая?

— Чудесная старая женщина. Вместе в больнице лежали.

— Конечно, жалко. А вы не переживайте. Вам свое здоровье надо беречь…

Пока обедали, пришел Митя. Люся и ему тарелку поставила; есть не стал. Чем-то был расстроен. Люся глядела на него молитвенно; он на нее не глядел.

— Так я пойду? — спросила она. Не сказала — спросила.

Ответила я:

— Конечно, идите. У вас еще своих дел, должно быть, уйма.

Ушла. Наконец-то поговорим с Митей наедине.

— Все-таки я предпочла бы ей платить за работу.

— Исключено.

— А Валюн где? Я его так и не видела.

— Смылись куда-то с Наташкой.

— Не любишь ее?

— А за что ее любить? Эталон паразита. Школу кое-как кончила, на тройках. Двоек теперь, как известно, не ставят: себе дороже. Никуда не поступила, работать не пошла. Прямо по Евангелию: живите, как птицы небесные. Не сеют, не жнут, а господь бог их питает.

— Ты, что ли, господь бог?

— Мы с тобой господа боги. Валька тоже не работает и работать не хочет: говорит, все равно скоро в армию.

— Что же они едят?

— Что есть в доме, то и едят. Придут, пошарят в холодильнике, что понравится — вытащат. А откуда берется — им неинтересно. Пробовал не покупать продуктов, не класть ничего в холодильник. Никакого впечатления. Живут как ни в чем не бывало. Ходят в гости, там их, наверно, кормят.

— Ну это уж никуда не годится.

— Я тоже так думаю. А им плевать. Пробовал с Валькой говорить никакого эффекта. «Нельзя жить за чужой счет». — «А почему нельзя?» смеется. У вас с матерью, говорит, мораль прошлого века. То можно, этого нельзя. А по-нашему — все можно. Хиппи, те вообще живут как хотят, по помойкам питаются. Пробей такого.

— Недружно, значит, живете?

— Мало сказать, недружно. Вроде врагов. Почти не разговариваем. Он-то еще ничего бы, к нему я привык. Главное — она. Ничтожество, козявка, а самомнение — во! Будто весь мир осчастливила, что за Вальку вышла.