– Вот почему…

Четыре секунды, если вам интересно.

– …когда эта ужасная история с берабесками закончится, ты должен вернуться в свою семью. Перестань изображать ожесточённого изгоя и займи законное место защитника нашего дома.

Я гордился тем, что у меня всегда есть остроумный ответ, когда Шелла заговаривает о моём возвращении в клан, но она прервала меня, прежде чем я смог придумать ещё один.

– Я не шучу, брат. Я уже несколько месяцев веду переговоры с отцом и Советом лорд-магов. Они простят твои преступления.

– Очень великодушно, сестра, но я ещё не решил, готов ли я простить их преступления. Так почему их предложения должны меня заботить?

Самодовольный взгляд Шеллы дал знать, что я её прервал, прежде чем она договорила.

– Потому что ты не единственный изгой, которого они готовы простить.

Вот это застало меня врасплох.

– Нифения? – спросил я.

– Неф-ария, – поправила сестра. – Да, брат, твоя девочка-мышка тоже может вернуться домой. С неё будет снято обвинение за убийство её отца.

То была первая настоящая уступка, которую Шелла сделала в наших непрекращающихся дебатах. Она презирала Нифению по причинам, которых я никогда не понимал. Чувства Шеллы, как меня уверяли, были взаимными. Я не видел Неф больше года, с тех пор, как она пришла, чтобы спасти меня из Аббатства Теней, и вернула мне Рейчиса. Радость, которую я испытал, увидев её в тот день, приглушило смятение во время нашего расставания.

«Я думаю, что люблю тебя, Келлен, но не буду знать наверняка, пока не встречу мужчину, которым ты однажды станешь, устав наконец быть мальчиком, которым некогда был».

Как может что-то, настолько обидное, быть в то же время вдохновляющим?

Шелла неправильно поняла мой неуверенный взгляд.

– Я предлагаю тебе жизнь, брат. Настоящую жизнь. А не странную сказку, в которой, похоже, ты хочешь сыграть роль.

Я кивком показал вперёд – туда, где примерно в полумиле от нас по имперской дороге катила карета королевы; Джиневра обсуждала важные государственные дела почти со всеми, кроме меня.

– У меня уже есть работа, спасибо.

Шелла бросила на меня один из тех властных, осуждающих взглядов, на которые способны только младшие сёстры.

– Твои навыки – да, я признаю, что у тебя есть навыки, брат, – принадлежат семье. Они существуют не для того, чтобы впустую их тратить, охраняя какую-то маленькую варварскую королеву, которая держит тебя рядом просто потому, что ты её забавляешь.

А потом Шелла сделала то, от чего у меня кровь застыла в жилах: протянула руку, провела пальцем вокруг своего левого глаза и сказала:

– Если только для твоей преданности чужеземной королеве нет какой-то другой причины.

«Что она имеет в виду?»

Я лихорадочно искал в этих лёгких, певучих, насмешливых словах истинный, скрытый смысл.

«Арта локвит, – подумал я. – Где мой проклятый арта локвит, когда он мне нужен?»

Существовало два возможных толкования едкого замечания Шеллы. Во-первых, она могла смеяться над моей верой в то, что дароменский двор с его армиями целителей и докторов однажды сможет найти лекарство от Чёрной Тени. Второе предположение было гораздо, гораздо хуже: что, если Шелла – а следовательно, и мой отец – знает, что королева Джиневра страдает тем же недугом?

Когда королеве исполнится тринадцать, по странному дароменскому обычаю она должна будет предстать обнажённой перед своим народом, не говоря уже о каждом иностранном посланнике со всего континента. Если она не сможет найти лекарство от Чёрной Тени или способ скрыть свою болезнь (гамбит, который наверняка провалится самым катастрофическим образом, если мой отец решит обнародовать правду), тот день станет концом её правления. Обещая сохранить её тайну, Ке-хеопс мог шантажом добиться от неё практически чего угодно.

Может, он уже это сделал.

Может, поэтому она не подпускает меня к себе?

– Брат? – окликнула Шелла. – Ты хорошо себя чувствуешь?

Я снова попытался расслышать в её словах нотку сарказма. Но ничего не услышал. Возможно, она ничего не знала. Возможно, она просто затеяла очередную игру.

– Прости, Шелла, – сказал я. – Я не буду пешкой в…

– Ша-маат, – поправила она. Её тон стал резким. Сердитым. – Нашу мать звали Бене-маат. Нашего отца зовут Ке-хеопс, а тебя – Ке-хелиос. Почему ты так упорно дразнишь меня детским именем? Тебе приятно воображать, будто я не её дочь, а ты не его сын?

– Не знаю, – признался я. – Знаю только: что бы ни случилось, ты всегда будешь моей сестрой.

В моей голове эта фраза прозвучала хорошо. К несчастью, мои чувства совершенно не соответствовали настроению Шеллы.

– Тогда перестань заставлять меня выбирать между тобой и отцом!

К нам повернулись люди. На нас пристально смотрели. Сомневаюсь, что смог бы придумать более неловкие слова, чем те, какие сестра выкрикнула перед всеми этими солдатами, маршалами и слугами.

Шелла никогда не ругается. Она считает ненормативную лексику таким же признаком незрелости, как и то, что я упорно использую имена, данные нам при рождении. Поэтому, наверное, она не зря пришпорила лошадь и ускакала, бросив:

– И перестань быть таким чёртовым ребёнком, Келлен!

Говорят, когда после долгого отсутствия ты возвращаешься туда, где родился, там всё кажется меньше. После того, как побывал в далёких империях, прогулялся по проспектам великолепных столиц, побродил по величественным ландшафтам и познакомился с культурами, сильно отличающимися от твоей, «дом» становится старомодным словцом, которое может иметь самые разные смыслы, но в основном означает ностальгию по юности.

Иногда я задаюсь вопросом, какие идиоты придумывают такие высказывания.

Оатас Джан-Ксан, город, где я провёл первые шестнадцать лет своей жизни – пока однажды ночью не покинул его, имея при себе только белкокота и дерзость, – не стал старомодным. Вид семи сверкающих колонн, окружающих оазис, не наполнил меня сентиментальной тоской по юности. Идеально неподвижные серебристые пески и низкий каменный бассейн, наполненный сырой, мерцающей магией, которую мои предки впервые назвали «джен», ворвались в мою душу со всей яростной силой дюжины лошадей.

Вы никогда не услышите, чтобы кто-нибудь из моего народа признал такое вслух, но магия – это одержимость.

– Ты её чувствуешь? – спросила сестра, когда мы въехали в город.

Ликующая улыбка на её губах и восторженные глаза напомнили мне, что я не единственный страдаю зависимостью. Неудивительно, что изгнание у джен-теп считается почти таким же суровым наказанием, как смерть.

Несколько часов спустя я стоял в толпе, пока совершались погребальные обряды над Бене-маат, в пальцах ощущалось покалывание оттого, что Оазис был близко. Мои ботинки точно вибрировали, чувствуя силу земли, простирающейся у меня под ногами. Это из-за необработанных металлов, из них делают специальные чернила и наносят ими на предплечья наших магов татуировки с сигилами шести основных форм магии; с помощью таких татуировок посвящённые джен-теп учатся творить характерные для нас заклинания.