он произносит, ответы его на мои вопросы, и как именно он на них отвечает… Да здесь столько информации, что любой компьютер спасует… А ведь я даже не знаю, что мне из этого нужно, а что нет! Программа решает без меня. Такая же программа, может быть, как в маленьком горячем тельце синички, только гораздо более хитроумная… А впрочем, откуда нам знать? Может быть, как раз наоборот гораздо более примитивная и совсем тупая.

— То есть вы просто задаете вопросы?

— Например. Например я просто задаю вопросы. И слушаю ответы. НАБЛЮДАЮ ответы. В этих ответах есть все, что мне нужно… Только вот вопросов становится все меньше и меньше, к сожалению. — И любой мальчишка… — Любой мальчишка. Строго говоря, любой человек вообще. Любой человек — это ходячая могила таланта.

— И вы раскапываете эту могилу?

— Грубо говоря, да. Но не раскапываю, а — вскрываю.

— И вы уверены, что при этом делаете его будущее счастливым?

— Представления об этом не имею. Я не делаю людей счастливыми. Я не делаю людей лучше. Я только ищу у них таланты и выбираю самый мощный, тот, что доминирует.

— А если таланта нет?

— Не знаю, что тогда. Но до сих пор такого не случалось. Может быть, мне не всегда удается найти ГЛАВНЫЙ талант, но какой-нибудь ОДИН талант я до сих пор находил всегда… Полная бесталанность — это, видимо, очень редкий талант…

Сцена 12. Я пишу будущее…

СЮЖЕТ 12/1

Так оно все и есть. Он задает вопросы. Мальчишка сидит перед ним, более или менее вольготно развалясь в специальном ласковом кресле по одну сторону стола, а он, скрючившись на полумягком древнем стуле (с прямой резной спинкой), по другую сторону стола лязгает ловкими спицами и задает вопросы. А иногда поет и требует, чтобы ему подпевали. Или читает стихи. Или их придумывает. Или вдруг принимается решать логические задачки. Масса вариантов, и никогда заранее не известно, какой именно вариант он выберет. Он и сам этого, по-моему, не знает… Любимое его занятие во время этой работы — вязать длинные шерстяные косы, абсолютно ни к чему не применимые. Три клубка — черная, белая и серая шерсть. Он ведет свой… — опрос? урок? диалог? — щелкает спицами, не глядя, коса растет, ползет у него из-под пальцев, а потом он ее либо распустит (бормоча с придыханием какие-то сумрачные шаманские проклятия-заклинания), либо торжественно пронесет через всю квартиру, как боевую хоругвь, и повесит в чулан, где таких уже десятки…

СЮЖЕТ 12/2

Дочитав распечатку до этого места, он, не глядя, откладывает ее в сторону — поверх накопившегося за месяц на журнальном столике слоя книг, рукописей, газет, мятых писем, коробочек из-под снотворного и таких же распечаток на дорогой голубоватой бумаге, поднимается и садится, спустив босые ноги на пол.

Необходимо сходить. В квартире стоит привычная глухая тишина, но через несколько секунд он слышит сухое тоненькое потрескивание, издаваемое торшерной лампочкой, готовящейся перегореть. Потом на фоне тишины и этого потрескивания появляется некий новый звук — он не сразу догадывается, что это в ванной плохо закручен кран и течет вода в рукомойник. А потом снаружи проезжает грузовик, ухает железом по колдобинам, и тишина исчезает, словно бы оскорбленная, раздасадованно прячется в коридоре, в глубине дома, в чулане. Он суёт ноги в шлепанцы и прошаркивает по коридору в туалет.

Потом он заходит в ванную и долго там мылит руки, разглядывая свое лицо в зеркале над рукомойником. Что-то с этим лицом не в порядке, что-то было в нем не так, как всегда, и тут он вдруг обнаружил, что бровей у него совсем не осталось. Он поспешно сдвигает очки на нос: бровей почти нет. То есть они и раньше у него были, прямо скажем, не как у Брежнева и даже не как у Никсона, но теперь вместо правой торчат три одинокие дикорастущие волосины, а от левой остался вообще только какой-то жалкий серый пушок.

— Да, — говорит он громко и откашливается, — Не как у Никсона.

Ритм ему нравится, и, вытирая руки полотенцем, он поёт на мотив кукарачи:

«Не как у Ник-сона, не как у Ник-сона…»

Полотенце несвежее. Под шлепанцем крякает и хрустит вылетевшая из своего гнезда кафельная плитка. Он наклоняется вставить ее на место и видит в углу под батареей Старуху. Черепаха мирно дрыхнет, подобрав лапы и толстый свой короткий черный хвост. Тут же валяются и ее какашки, похожие на вывалившиеся из какого-то текста крупные запятые.

— Черт знает в каком состоянии дом! — говорит он громко. Тишина вдруг перестаёт нравиться ему. Ночная ватная тишина. Ватная, но зато — приватная. Личная. Персональная… Бесплотные сумерки звуков. Тени звуков. Призраки… Это одиночество — вот что это такое. Он чувствует озноб и торопливо натягивает старый вязаный халат, запахивает полы, туго перепоясывается шелковым шнуром. Халат попахивает…

Халат попахивает. Полотенца — несвежие. Кафель везде повываливался. Ванна рыжая, унитаз -серый. Не как у Ник-сона… Он возвращается в спальню, садится на постель и, не ложась, берёт в руки распечатку. Там остаётся не прочитано еще страниц десять, он проглядывает две последние.

СЮЖЕТ 12/3

…Рукопись его: мельчайшие буквы-бисеринки, ровная, как по линеечке, скрупулезная вязь, арабески — вовсе это даже не похоже на текст, кажется, и в голову никому не могло бы прийти читать такое. Рассматривать да: в лупу, задерживая дыхание, как рассматривают древний орнамент, как филателист изучает любимую марку. Но уж никак не читать.

Однажды я осмеливаюсь спросить его:

«Что Вы пишете, Сэнсей? Мемуары?».

И происходит странный разговор, точнее — монолог. Сначала он несколько раз повторяет:

«Мемуары… Хм, мемуары… Мемуары?» — он словно дегустирует это слово. А потом произносит со странным и неожиданным пренебрежением:

«Но, ведь, мемуары — это же… Вы же понимаете, Роберт: это — нечто прошлое. Это, уже состоявшееся. Я же Вам не историк какой-нибудь. Какое мне дело до прошлого. Я пишу будущее…»

Он так и сказал: «пишу будущее». Просто. Простенько. Со всею откровенностью. И ничуть не красуясь.

Как художник сказал бы: «Я пишу пруд».

Как бухгалтер сказал бы: «Я пишу квартальный отчет».

Не знаю, что он имеет в виду. Рукописи его я, разумеется, не читал. Только однажды, случайно, через плечо его, увидел две строчки на новой странице:

«Если ты хочешь, чтобы через сто лет что-то в этом