Однажды она повела его вверх по долине, чтобы показать развалины сторожевой башни. Между покрытых лишайником камней прорастала трава, среди развалин угадывались неясные очертания винтовой лестницы. В бывших комнатах росли низкорослые сосны и каштаны. При их приближении из развалин выпорхнула стая ворон, оставив после себя разбросанные сосновые шишки.

Она набрела на эти руины в сентябре, объяснила она. Тут было много каштанов, и она всю осень возвращалась сюда, чтобы их собирать. Позже, в те дни, когда болезнь и смерть становилось почти невозможно переносить, она тоже приходила сюда, мучаясь вопросами, на которые нет ответов. Или представляла себе, что война кончилась, что она вернется в Лемновицы и увидит: госпиталь больше не госпиталь, это опять церковь.

Щеки у нее раскраснелись после подъема на холм. Они сидели близко, и он чувствовал ее теплый, человеческий запах, не такой, как запах леса, влажного мха, разрытой грязи, сочных, обклеванных шишек. Она молчала. Ему хотелось спросить, приводила ли она сюда кого-нибудь тогда, в сентябре.

Но она первой нарушила молчание:

– Какие они были, пан доктор, венские медсестры?

Он взглянул на нее, удивленный этим вопросом, в котором звучало откровенное любопытство к его отношениям с другими женщинами. На самом деле он не очень-то и помнил. Он смутно припоминал крахмально-белые одеяния, непреклонное трудолюбие, почти придворную церемонность, с которой они управлялись в палатах. Но больше ничего.

– Вспомнили кого-то, – улыбаясь, сказала она.

Он помотал головой:

– Нет-нет. Я думал, что обычно я их боялся. Я же был студент, не забывайте. В основном они говорили нам, чтó мы делаем не так.

– Как я, пан доктор, – со смехом произнесла она. – Когда вы только приехали. Помните?

Он увидел ее ресницы, заметил, что серые глаза словно бы впитывают зелень долины. На ее пальцах остались следы от ягод, на губе – крошечное фиолетовое пятнышко.

– Да. Как вы.

Из-под ее апостольника выбилась прядь волос; солнце подсвечивало ее. Она, видимо, почувствовала, что он это заметил, и аккуратно заправила волосы обратно.

По низкой полуразвалившейся стене пробежали две веселые белки. Он оборвал несколько стеблей травы вокруг своих подошв.

– Вы знаете, что будете делать после войны? – спросил он.

Она взглянула на него и снова отвернулась. Прочертила тонкую полосу в сосновых иголках прикладом своей винтовки. На мгновение ему показалось, что это кто-то совсем другой, не та истовая сестра милосердия, что встретила его по прибытии. Даже не та собирательница грибов и лекарственных трав, не тот надежный товарищ, к которому он уже привык.

Она шмыгнула носом и утерлась тыльной стороной ладони. Подняла голову.

– Не знаю.

Он ждал, надеясь, что она скажет что-нибудь еще. Про свой монастырь или про дом.

Она наконец сказала:

– А вы, пан доктор?

– После войны?

– После войны.

Он вертел в руках травинку.

– Вернусь, наверное, на факультет, доучиваться. Не то чтобы у меня был выбор.

– А потом?

– После? Не знаю. Может, попробую устроиться в университет. – Он осекся. Он как будто спрашивал разрешения. – Так мне казалось до войны, – добавил он, но этот мир с его лекционными амфитеатрами, с сияющими диапозитивами, со статуями в коридоре казался бесконечно далеким. Ему пришел в голову вопрос – вопрос, которым он уже много раз задавался, но который ни разу не задавал. Стараясь придать своим словам небрежность, он сказал: – Мне когда-нибудь… в зависимости от того, где я окажусь, конечно… может понадобиться медсестра, чтобы с ней работать…

Она повернулась, оценивающе рассматривая его. Он чувствовал, что она сощурила глаза, что выражение ее рта чуть-чуть изменилось, как будто она слегка прикусила губу изнутри. Казалось, что она почти обрадована, а потом, так же быстро, по лицу ее словно пробежала тень.

Подул ветер. Сосны и каштаны задрожали, Люциуша и Маргарету осыпало редким дождем сережек. Стайка птиц внезапно спустилась над поляной и, увидев их, так же быстро ретировалась, словно не желая им досаждать.

Но ответа на его слова так и не было. Он ждал и думал, не стоит ли ему извиниться, взять сказанное назад, не разрушил ли он настроение счастливого дня.

Она сбросила с колена упавшую сережку.

– Урожай каштанов в этом году будет большой, пан доктор, – сказала она. – Зимой было много снега. Надо только будет до них добраться прежде этих чертовых белок. Осенью, когда мы сюда вернемся.

Он кивнул; на сердце у него слегка щемило от того, что она заговорила о другом, пока он не сообразил, что в том будущем, которое она описывает, он тоже есть.

На вершинах холмов растаял последний снег.

В деревенских огородах женщины принялись засеивать свои делянки. Мужчины пришли в какое-то игривое расположение духа. Их к этому моменту было около тридцати; они подшучивали, что про них позабыли. Медицинских дел осталось немного – умирающие поумирали, многие пациенты выздоровели. Госпиталь медленно превращался в отдельную маленькую деревушку. Там был плотник, который привлек остальных мужчин к ремонту в церкви. Они наконец-то залатали дыру в крыше северного нефа и переложили доски там, где пол превратился в грязное месиво. Был даже сапожник – австриец, лет под пятьдесят, со лбом помятым, как консервная жестянка, кривой, одноухий, проводивший бесконечные часы за ремонтом сапог и поносивший командование за беспечное отношение к солдатской обуви.

Патрульные группки стали с осторожностью пробираться в соседние деревни. Они приносили овечий сыр, яйца. Маргарета каждый раз допрашивала их, как они добыли эти припасы, и когда выяснилось, что ягненка отняли у хозяина, она отправила солдат назад, как провинившихся школьников, пригрозив подать рапорт на любого, кого уличат в мародерстве, а то и расстрелять собственноручно.

Но они все равно рыскали по деревням. В заброшенном доме в соседней долине отыскался спрятанный буфет со старыми бутылками румынского вина и запасами сахара – и домашняя библиотека с многообещающими книжками вроде «Прелестей Мюнхена» и «Атласных спален», хотя первая оказалась путеводителем, а вторая – мебельным каталогом. В Лемновицах вино запивали горилкой. Крайняка с начала весны мучила сенная лихорадка, но он мужественно испек пирог. По ночам пели; солдат, который был кларнетистом в мирной жизни, соорудил из окопной проволоки и жестянок для боеприпасов невиданный инструмент. Случилась вспышка гонореи, неизвестно где подхваченной.

Вернулись крысы. Ненадолго разыгрался тиф, унес двух солдат, а потом Жедзяна.

Маргарета разбудила Люциуша, придя с этим известием. Санитар болел от силы три дня, уверяя всех, что это просто грипп.

– К людям нельзя привязываться, доктор, – сказала Маргарета, стоя у порога, и Люциуш не знал, ему она это говорит или себе.