Уверена, что она была единственным человеком на свете, кому Серт дарил украшения. Леди Рипон обладала талантом вызывать щедрость. Картье[158] каждый год подносил ей свою последнюю модель. Она вызывала у вас желание отдать ей самое прекрасное, чем вы обладали: как королевы, маркиза умела принимать дары.

Недели за две до ее смерти я получила письмо, в котором она просила меня приехать. Она чувствовала, что конец близок. Я, потрясенная, примчалась в Лондон — ее нежность и привязанность были для меня неоценимы.

Я думала найти ее в постели, но, несмотря на ужасающие страдания, нарядная, как всегда, она сидела в маленькой гостиной на первом этаже своего лондонского дома. Никаких жалоб. Спокойно говорила со мной о смерти с таким благородством, что я слушала затаив дыхание. Я не заметила ни печали, ни горечи, только ее обычную приветливость. Всю жизнь эта Дама принимала. Теперь она готова была принять смерть. С улыбкой на устах она встретит ее с сердечной приветливостью действительно выдающихся людей.

Леди Рипон — единственная женщина, которая меня поражала.

Бони де Кастеллан — Марсель Пруст

«Мадам и дорогой друг, как я завидую Вам: Вы в стране солнца и цветов. После Вашего отъезда мы жили в грязи и тумане, в печальном Париже…

Люди, которых я вижу, также наводят уныние. Ничего не изменилось. Политика очень скучна. Будущее — черное или красное, как Вам захочется. Моя квартира заброшена. Бэйби[159], как всегда, мягкосердечен и услужлив, сумасшедшие так же безумны, мужчины так же тщеславны и суетны, Сорель[160] такая же обуржуазившаяся куртизанка; старые красотки все более и более похотливы; болтуньи бредят, театры скучны. Что же касается меня, то с улыбкой на губах, с нездоровым румянцем, — думая обо всем, что любил, желал, хотел, надеялся, — я внешне равнодушен, полон здоровья, которое бросает вызов годам и недоверию. Вот в нескольких строках новости последних дней. Вы видите, что нет ничего нового под парижским небом.

Я часто, очень часто, очень, очень часто думаю о Вас.

Чем несчастнее, тем сентиментальнее. Мысленно вызываю Ваш образ, который в минуты уныния и подавленности особенно глубоко проникает в сердце. Сегодня в одиночестве я испытываю потребность сказать Вам все эти вещи, потому что слишком много думаю о них, чтобы не выплеснуть наружу почти помимо воли…»

Это письмо, которое я вынула из конверта в Риме, было написано Бони де Кастелланом 19 января 1912 года.

1912-й! Возможно ли, что Париж до такой степени не осознавал своего счастья? Это было время[161], когда курица стоила три франка, время Френч Канкана, «Дамы от Максима»[162], ужинов в «Шато де Мадрид», время фиалок за два су, счастливых гризеток и «Ша Нуар»[163]. Ослепительных праздников и визитов иностранных монархов. Феерии «Русского балета», страстных споров между друзьями Родена[164] и хулителями «Послеполуденного отдыха фавна»[165], искрящейся легкости театра «Варьете»[166], завсегдатаев Больших бульваров[167]. Время признания импрессионистов, дебютов Стравинского и зарождения кубизма. Золотого франка и сбалансированного государственного бюджета… И Бони де Кастеллан в своем дворце из розового мрамора на авеню де Булонь, построенного благодаря бесчисленным долларам его жены, пишет мне, чтобы пожаловаться на трудности и скуку жизни!

Бони, который имел всё и в избытке! Его брат, граф Станислав де Кастеллан, сказал мне однажды: «Нас было три брата: Бони — сын Любви, Жан — Долга, а я — Отвращения». Это потому, что Станислав считал себя уродливым. На самом деле я не знала облика более изысканного и одухотворенного. И его поведение, его манеры так совершенны, что он являет собой, возможно, последний образец безукоризненного французского дворянина.