Вскоре он должен был уступить директорство «Фигаро» Кальметту[132]. Эдвардс пришел в такую ярость из-за этой замены, что замыслил тайную интригу против нового директора. Он пошел к тестю Кальметта, Преста, владевшему большинством акций «Фигаро», и так ловко повел дело, что спустя три недели весь пакет акций перешел к нему. Причем все это оставалось в строгом секрете. После чего он попросил меня пригласить Кальметта к обеду. Зная, что он его не жалует, я была удивлена. Обед прошел вполне мирно, и я совсем не понимала, чего хотел Альфред, как вдруг он спокойно заявил, что решил сам стать директором «Фигаро». Кальметт побледнел. Когда он понял, что Эдвардс обладает контрольным пакетом акций, несчастный на коленях через весь салон пополз к моему креслу и, сложив руки, умолял заступиться за него. Я была так смущена, что не знала куда деваться. Ярость из-за того, что Альфред заставил меня присутствовать при этой сцене, овладела мною. Почему он не вызвал его в свой кабинет, если намеревался совершить смертную казнь? Я была не в силах видеть Кальметта, ползающего по ковру, и настойчиво попросила Эдвардса отложить свое решение. В конце концов он согласился, и спасенный целовал мне руки.

В нашем доме появился новый персонаж. Его звали месье Апак. Его обязанности были очень точно определены: он служил сейфом и все оплачивал. Я ни разу не видела ни одного счета или чего-нибудь подобного. Все автоматически приходило к драгоценному месье Апаку, и, если мне нужны были деньги, это он мне их давал — так же, как и Эдвардсу, который, как все богатые люди, не имел при себе ни су. При месье Апаке деньги для меня действительно ничего не значили. Мне казалось, он может извлекать их бесконечно и в любом количестве… Никакая цена не играла роли, потому что достаточно было послать чек месье Апаку! Я находилась в полном неведении обо всем, что касалось наших финансов. Правда, время от времени случалось удивляться некоторым мелочам. Например, однажды я заметила счет в 12 000 франков (золотых франков!) за печенье, но оказалось, что наш метрдотель был родственником фабриканта… так что нам их подавали каждый день, всех форм и всех цветов — до тошноты много! Один только раз при мне Эдвардс намекнул на деньги. Он вернулся из клуба автомобилистов, забрызганный грязью по колено.

— В такую погоду ты должен был взять фиакр, — сказала я ему.

— Сразу видно, что деньги для тебя ничего не значат, — ответил он с горечью (фиакр стоил 25 су, а он только что проиграл в клубе 300 000 франков).

На другой день он об этом уже не думал и, как каждое утро, принимал ювелиров, приходивших предлагать ему новые камни.

Несмотря на множество драгоценностей, которые у него уже были, Эдвардс не переставал покупать их. Это была страсть, и я не знала, как сделать, чтобы он не заставлял меня появляться все в новых и новых. Ящики были забиты ими, а я их никогда не надевала: в это время мне очень нравились перья и кружева, и я боялась, что, надев вдобавок драгоценности, стану походить на торговку подержанными вещами.

Я много принимала в квартире на улице де Риволи. Но чувствовала себя несчастнейшей из женщин, так как не была знакома с Реми де Гурмоном[133], автором «Писем к Амазонке». Друзья, с которыми я поделилась своим огорчением, устроили так, что в конце концов он пришел ко мне. В этот день я раз десять переодевалась, лихорадочно расставляла цветы по вазам и, выбрав вдохновенную позу, стала ждать звонка.

Я была так взволнована, когда мой великий человек наконец оказался предо мной, что не нашла решительно ничего, что ему сказать. Он нимало не был этим смущен и сам говорил в течение полутора часов. Его речь была такой замысловатой и ученой, что я не поняла и половины из того, о чем он рассказывал, и довольствовалась тем, что слушала его с восхищенным видом. (Впрочем, должна признаться, обожаю слушать, когда говорят об умном и мне непонятном. Это одна из моих слабостей.) В конце концов он откланялся. Я проводила его в огромную переднюю и открыла входную дверь. Целуя мне руку, он бросил любопытный взгляд на лестницу.

— Я не сомневался, — сказал он мягко, — чтобы попасть в такую великолепную квартиру, должна быть и другая лестница!..

Только когда за ним закрылась дверь, я поняла, что консьерж проводил моего великого человека черным ходом.

Круг моих друзей был очень разнообразен, но вскоре я заметила, что существует особый мир, о котором я не имею представления: так называемые люди света. Я сделала это открытие благодаря Клоду Ане[134].

Клод Ане, автор «Ариан, молодой русской девушки», был старым товарищем Таде. Он пришел к нам на обед, который мы давали для Жоржа Бибеско. Князь Бибеско только что женился на прелестной молодой девушке, мадемуазель Лаовари. Среди приглашенных были художники Поль Эллё, Сем, красавица Март Летеллье[135] с мужем, Марсель Пруст — еще совсем молодой, но уже болезненный. Все были в смокингах, Клод Ане — в великолепном фраке. Когда я его спросила, в честь кого он так одет, Клод ответил, что от нас он пойдет к принцессе Мюрат.

— У Мюратов[136] бывает приятно? — спросила я.

— Как приятно? Что вы называете «приятным», Мизиа? Они люди света.

— Люди света? Что это значит — люди света? Разве мы не люди света? — я была очень удивлена.

Он расхохотался.

— Мизиа, это неслыханно! Вы совсем ничего не понимаете. Мюраты — люди, которые никогда не примут вас!..

Меня это не столько обидело, сколько поразило. Есть люди, которые не примут меня? Что за загадка? К какому особенному человеческому роду принадлежат эти любопытные и непонятные люди? Бельгийская королева приезжала пить кофе к моей бабушке. Мой первый бал состоялся при дворе. Я хорошо знала о существовании разных социальных классов. Но для меня всегда люди делились на королей, художников, музыкантов и тех, кто не были ни теми, ни другими. Но «люди света»… надо было разгадать эту загадку.

Пришло лето. «Эмэ»[137] была готова к плаванию. Это была идеальная яхта тридцати пяти метров в длину и пяти в ширину. Она могла пройти через речные шлюзы. Всю верхнюю часть занимала палуба. Лестница спускалась в коридор, который имел два входа: один в наши апартаменты, другой в службы.