– Да какой же ты свой, когда ты сам сюда с Питера сослан! Ты тоже приезжий, и вера тебе как приезжему!

Но Барабанов лишь рассмеялся в ответ:

– Ну так тем более, что я сосланный, это разве значит, что я вам чужой? Мало ли таких в нашем городе? Так и вы же все знаете, что я за правду сосланный, за то, что о народе нашем многострадальном пекся и за это претерпел! Кто ж меня купит такого? Каким пряником меня заманить можно?

Он обвел взглядом призадумавшуюся, притихшую толпу. Ванька Свищ, не слезая с кнехта, присел на корточки и внимательно, даже с некоторым уважением разглядывал «дохтура». Воодушевленный этим Барабанов продолжал. Оказалось, что он обладает весьма неплохо поставленным ораторским голосом. Бубуш и Муромцев немедленно отметили это и понимающе переглянулись.

– Так вот, братцы, я слышал, что вы тут на нехристь иудейскую все мудрите. Оно и понятно, только вы подумайте сами – али вы не видели никогда живого жида? Али вам незнакомо, как они живут, как бытуют, как свои ритуалы поганые обустраивают? Слыхал ли кто-то когда-то, чтобы жиды головы отсекали? Или глаза вытаскивали? Нет? И я нет, хотя иудеев немало повидал. Младенцев похищают – да, кровь с православных людей выпускают, чтобы добавлять в мацу свою проклятую. Но чтобы глаза да головы… Нет, брат, шалишь, не жиды это. Головы резать – это больше черкесы и прочие башибузуки горазды…

– Верно! Верно, ребята! – раздались вдруг в толпе одобрительные крики. – Точно! Черкесы головы режут и татарва! Они и виноваты!

– Да я же не к тому, что черкесы… – досадливо развел руками доктор. – Эдак нам всех иноземцев и иноверцев перебить придется…

Народ замолчал, напряженно взвешивая эту новую для себя мысль. А Барабанов в этот момент поймал отчаянный взгляд Муромцева и понял, что завел разговор совсем не туда, куда планировал.

– Так и черкесы никогда глаза не вынимали. Я не про это. Я хочу вам сказать, что мне и другим сыщикам, что со мной в команде, известно уже кое-что. Что это не жид и не черкес, а душегуб куда более опасный. Хитрый душегуб, и тем он опасен более всего, что разум его повредился, и видать, чудится ему, что в глазах у доброго человека – сила Божья, потому-то он их вырвать так и стремится. А может, ему голоса сатанинские в голове еще что похуже нашептывают? То-то же. – Он победоносно обозревал внимающую его голосу толпу. – Так что известно нам точно, что убивец – это маниак с поврежденным умом, и никак, кроме научного способа и специальных сыщицких приемов, которым мы в нашем отряде обучены, поймать его нет возможности. А бегать с вилами по слободе и жидов громить – то душегубу только радость делать, потому как ему только того и нужно, чтобы была неразбериха и буза супротив властей. А мы будем думать, искать – и найдем, скоро найдем! Дело верное. Прошу только не чинить нам препятствий, не устраивать смуты, а, напротив, оказывать всяческое поможение полиции. А пока что… Тут мальца убили… Люди добрые, помогите лучше с похоронами, семью утешьте, чем кричать попусту…

Барабанов слез со своего импровизированного постамента и направился к своим. Толпа уважительно расступалась перед ним. Мужики – рыбаки, мастеровые и крючники, – тихо переговариваясь, в крепком раздумье стали расходиться с набережной. Неожиданно стало очень тихо и свободно.

Муромцев перехватил под локоть подошедшего Барабанова и ловко отвел его подальше от Бубуша, увлеченного разговором с рыбацкими старостами.

– Ну-ка, рассказывайте, Нестор Алексеевич, где это вы так ловко с народными массами обращаться научились? Я такой блеск в глазах и такой жар в речах ни с чем не спутаю. Признавайтесь, были в связи с кружками?

– Да что вы, что вы! – неожиданно замялся Барабанов. – Куда мне. Какие там еще кружки-квадраты? Ха-ха! Все, что знаю, все только из книг. Цицерон, знаете… Демосфен… Тренировки риторики…

Муромцев заметил, как, несмотря на мороз, уши патологоанатома приобретают пунцовый оттенок, но ничего более не сказал. И ему, и Бубушу и так было понятно, что перед ними народоволец с большим опытом и способностями.

Глава 13

На самой окраине деревни Валентиновки особняком стояла изба. С виду она была ничем не примечательна, такая же почерневшая, крытая кривым тесом. Сквозь закрытые ставни пробивался тусклый желтый свет. К избе, группами и по одному, шли люди. Холодный осенний дождь превратил дорогу в трясину, и жидкая грязь с чавкающим звуком так и норовила оставить путника без сапог.

Каждого гостя хриплым лаем встречал огромный черный пес, сидящий на цепи у небольшого сарая. На небольшой звоннице, что была устроена прямо во дворе, виднелась темная фигура звонаря. Он умело дергал за веревки, и три небольших колокола оглашали вечернюю тьму надрывным медным звоном. Дождь перешел в ливень, и пес спрятался в сарае, продолжая глухо рычать на проходивших мимо людей.

Заходили во двор по одному – каждый осторожно стучал в дверь замысловатым, дробным стуком и негромко произносил: «Христос среди нас». После отзыва «Есть и будет» дверь открывалась, и гость исчезал в сенях.

Отец Глеб быстро нашел нужную избу – люди в этот вечерний час шли только сюда, да и колокольный звон служил хорошим ориентиром. Одет он был в старенькую потертую рясу, которая совсем не спасала от ледяного ветра. Голову прикрывала смятая скуфейка, которую он натянул до самых ушей.

Дождавшись своей очереди, отец Глеб постучал в дверь условным стуком и сказал пароль. Дверь открыл здоровенный мужик. Увидев незнакомого монаха, он жестом пригласил его внутрь и спросил:

– Вечер добрый. Вы откуда будете?

Отец Глеб осенил мужика крестным знамением и ответил:

– Здравствуйте. Служу пономарем и певчим в небольшом приходе под Петербургом. Свояк мой, Почечуев Игнатий, направил меня к вам с Божьей помощью.

Привратник улыбнулся и открыл перед ним дверь в избу. Просторная горница была набита народом. Люди сидели на лавках, стоявших вдоль стен, а кто и просто расположился на полу. Отец Глеб перекрестился на красный угол, осторожно присел на край лавки у входа и стал осматриваться. В натопленной избе было жарко и влажно, как в бане. Под закопченным потолком висела керосиновая лампа, которая едва освещала тусклым светом центр горницы. Бросив взгляд на красный угол, отец Глеб с интересом заметил, что икон в нем не было – лишь сиротливо чадила масляная лампадка. От пола и лавок исходил запах сырой сосны, к нему примешивался едкий