Чжунхуа впервые за все время своего существования вдруг обнаружила, что она не в состоянии окитаить империалистических «варваров», как это ей обычно удавалось прежде. И всегда устойчивая, сбалансированная цивилизация, единственная выжившая из числа «речных» цивилизаций, вершина вселенской культуры в глазах ее адептов, оказалась под угрозой низведения до «окраинного» уровня или даже полной гибели. Проблема выживания встала перед ней с небывалой прежде остротой. «В условиях превращения китайского общества в полуколониальное, полуфеодальное, — писал в 1987 году китайский исследователь Цзэн Дуншань, — главным для Китая стал вопрос о том, как избежать полного закабаления иностранными державами и добиться своего освобождения, каким путем следует идти к достижению этой цели».

Поиски ответа на этот вопрос, как подчеркивает Цзэн Дуншань, велись не только в сфере политики и экономики, но и культуры. В частности, одним из первых встал вопрос о переоценке всего культурного наследия Поднебесной, поскольку неспособность китайцев противостоять агрессии «варваров» означала помимо прочего и прежде всего неспособность китайской традиционней культуры выстоять в момент столкновения с культурой Запада. И этот факт заставлял задуматься над тем, сохранила ли конфуцианская культура в себе жизненные силы, необходимые для обеспечения ей дальнейшего существования и развития, способна ли она предоставить чжунхуа духовные силы, достаточные для достижения независимости и возрождения былого могущества.

При обсуждении этих вопросов в правящих кругах Срединного государства сразу же обозначились «твердолобые» и «западники». К числу первых относились императорская семья и ее ближайшие сановники. По выражению китайского историка профессора Лю Даняня, эти люди «были невежественны и консервативны и считали, что учиться у других стран значит подменять китайскую культуру иностранной». Их позиция была предельно жесткой — нельзя «использовать варваров, чтобы перестраивать Китай».

«Западники» же из дворовой знати формулировали свою позицию так: «брать за основу традиционные постулаты конфуцианской морали, а в качестве дополнения к ним — могущественную технику иноземцев». Среди аргументов «западников» в защиту своей позиции выдвигался и такой: «использовать технику европейцев, чтобы защитить самобытный путь Яо, Шуня и Юя».

Консенсус между «твердолобыми» и «западниками» был достигнут благодаря усилиям Чжан Чжидуна, одного из влиятельных чиновников при Цинском дворе. Он просто и четко обобщил официальную формулу Цинов в следующих словах: «Учиться китайскому как основному, ти, учиться западному как прикладному, юн». В более широком толковании позиция феодальной верхушки императорского Китая сводилась к тому, что «можно использовать иностранную науку и технику, однако следует решительно отвергать капиталистический общественный строй».

Несколько иную позицию в поиске путей «спасения страны» занимали так называемые реформаторы, представлявшие оппозиционные режиму буржуазные и мелкобуржуазные слои китайского общества. Под «учебой у Запада» многие из них подразумевали не только заимствование научных и технических достижений, но и изучение политических систем в западных странах. Их главный лозунг звучал так: «Усовершенствование законов и проведение реформ». При этом реформаторское рвение не затрагивало ни существа императорской власти, ни социально-экономической структуры страны, сердцевиной которой оставалась феодальная земельная система. Как метко высказался о реформаторах Лю Данянь, «они выступали за то, чтобы учиться у Японии, осуществившей реформы Мэйдзи, у России Петра Первого, а не у Франции и Америки. Ими неоднократно подчеркивалось «уважение к власти монарха», «к власти правителя и единовластия».

Путь к спасению страны и возрождению ее былого величия виделся им всего лишь в установлении конституционной монархии.

Один из лидеров реформаторов Кан Ювэй доказывал, что конституционно-монархический режим пробудит Китай от вековой спячки и непременно выдвинет в число передовых держав мира, сплотит чжунхуа для противодействия чужеземной агрессии, обеспечит стабилизацию внутриполитической ситуации в стране, позволит безболезненно разобраться с давней проблемой китайско-маньчжурских противоречий.

«Повсюду люди станут гуманными и честными. — рассуждал Кан Ювэй, — улучшатся нравы, школы в большом количестве будут воспитывать способных людей, разовьются сельское хозяйство, промышленность и торговля, поэтому в казне будет достаточно средств, которыми сможет воспользоваться государство. Это принесет благо и народу, и монарху. Кто сможет тогда противостоять крепкой как сталь сплоченности 400500 миллионов человек? После осуществления этой программы будет заложен фундамент обогащения и усиления государства. Поэтому с введением системы местного самоуправления Китай не останется по-прежнему слабой страной, народ заживет счастливо и богато, воинами овладеет отвага».

С еще более масштабными и достаточно рискованными фантазиями выступал другой влиятельный представитель реформаторской мысли Лян Цичао. В опубликованной им в 1901 году биографии Кан Ювэя содержались такие сентенции: «Спустя 10 или 20 лет после проведения реформы Китай станет богатым и могучим, тогда народ сможет заняться военным делом. А когда у нас укрепится армия, мы призовем Англию, Францию, Америку, Японию и отбросим сильную Россию. В результате лишь одного сражения Китай станет гегемоном. Тогда и настанет на земном шаре эра Датун («Великого единения»). И далее: «Богатства наполняют недра и рассеяны по земле Китая. Во всей Поднебесной (т. е. во всем мире. A. Ж.) нет ничего подобного. Если бы мы сами разрабатывали эти богатства, распространяли и распределяли их, то могли бы полностью взять в свои руки контроль над миром и стали бы гордо взирать на пять континентов. К сожалению, торговый, промышленный и политический контроль целиком находится в чужих руках. И чем больше чужие руки иностранцев станут в дальнейшем разрабатывать наши ресурсы, тем больше наш народ будет вынужден пресмыкаться перед другими племенами в поисках средств к существованию».

В этой связи он резко критиковал тех, кто ратовал за развитие Китая с помощью иностранных займов. Для него иностранные займы были «тайным оружием полного закабаления Китая». «В настоящее время, — писал Лян Цичао, — все наместники и губернаторы провинций наперебой говорят о проведении реформы, о необходимости наладить пути сообщения, усилить обучение сухопутных войск, расширить арсеналы, начать разработку горных богатств. Когда их спрашивают, на какие средства они собираются провести все эти мероприятия, они возлагают надежду на иностранные займы. Результатом всех этих «цивилизованных» мероприятий явится лишь гибель нашего государства. Я хотел бы, чтобы те, кто выступает за реформы, ни в коем случае не шли по этим стопам».

В отличие от Кан Ювэя и Лян Цичао публицист Ку Хунмин был убежден, что миссию спасения страны способен выполнить конфуцианский цзюнь цзы («благородный муж»). Для создания нового и лучшего порядка… — рассуждал Ку Хунмин, — маньчжурская аристократия нуждается в вожде с идеями и способностью понимать идеи. Британская аристократия… нашла такого вождя в лорде Биконсфильде, обладавшем тем преимуществом, что он не принадлежал ни к филистерскому среднему слою, ни к варварской аристократии. Так и маньчжурская аристократия, быть может, найдет своего вождя в европейски образованном китайце, свободном и от чрезмерной рафинированности, самомнения и педантической непрактичности китайских ученых, и от высокомерия и классовых предрассудков маньчжуров». Во главе с таким вождем, по убеждению Ку Хунмина, произойдет возрождение Срединного государства, жизненно необходимое не только для самой чжунхуа, но и «для культуры всего человечества».