«Вы же, Михаил Сергеевич, мужчина, вам легче: гаркнули, кулаком по столу треснули — хулиганы юные, как осиновые листы — дрожат!» Ага… Дрожат-то дрожат, только ж это опять все по-женски, на эмоциях, без всякого проблеска разума или уважения к законам. Сначала кулаком по столу, потом — по хребту, потом… потом куда? Правильно, на скамью подсудимых. А ежели сам недоросль чего-нибудь такое натворит — так инспектор по делам несовершеннолетних чаще всего тоже женщина… как и следователь, и судья… Вот, кругом один феминизм получается! Хорошо это? Вряд ли, особенно — для мальчишек, у которых — очень у многих — и отца-то никогда в доме не бывало, одна мамка. Так что насчет воспитания… это еще как посмотреть!

— Как вообще, работа-то? — спросил-таки парней Миша.

Те улыбнулись. Мокша мотнул головой:

— А ничо! Робить можно. Нам тиун за тебя купу скостил — так что теперь не торопимся, делаем справно.

— Да уж, — поддакнул Авдей. — С такой-то работой можно и лет пять в закупах провести. И долг отдать, и скопить «кун». Свободным человеком, оно, конечно, вольнее… но без покровителя худо. Думаю, зиму осмотримся, а там видно будет… У Онциферовичей где-то в дальних землях погосты есть — вот бы и нам туда, своеземцами на починки. Расплатимся — сами себе хозяева, тогда и жениться можно.

Михаил, услыхав про женитьбу, растянул губы:

— Хорошее дело!

Значит, все пока в порядке у парней, вот и славно. А тиун-то, смотри-ка, скостил купу… Ну а как же?! Что, Михаил дело не делает? Еще какое!

Пока разговаривали, уехал со двора Ростислав — слышно было, как заржал у ворот конь, как пес Трезор заблажил, залаял. Вот уж верный псинище, за хозяйское добро кому хошь перегрызет горло.

Выбежали с крыльца отроки — веселые, умытые, причесанные — «дядько Мисаиле, пойдем-ка гулять скорее!»

Ну, гулять так гулять — Мише-то что? Еще и лучше. Около усадьбы Мирошкиничей, на Прусской, покружить бы… может чего б от кого вызнал бы?

— Не-а, на Прусскую не пойдем, — неожиданно запротивился Борис. — Давайте лучше на Лукину, на Синичью гору, там красота — ужасть!

— Да, да, на Синичью, — тут же поддакнул Глеб. — Там и яблоки, там и сморода!

Михаил улыбнулся:

— Так яблок-то нет еще!

— А сморода есть — мы едали уже, скажи, Бориска?

— Да, дядько Мисаил, едали. Так идем? — парнишка подкинул в руке ножик — небольшой, красивый, серебристый, с красной узорчатой ручкой — наверняка из батюшкиного гостинца. Хороший ножик, острый, наверное. Впрочем, черт с ним.

Миша только рукой махнул: ну, что с парнями поделать? На гору так на гору.

Лукина улица оказалась широкой, как и все — мощеной, а попробуй-ка, не вымости, так по весне-осени в грязище вместе с конем утонешь, не вытащат! Вот и мостили все, тщательно, на совесть, потом ремонтировали, следили, перемащивали, в общем, мостникам работы хватало — уважаемые люди. Вот бы и парням туда, Мокше с Авдеем, куда уж лучше, чем на дальний погост в починки. А почему бы и нет? Парни они рукастые, труда не боятся… Вот только бы не оказались «мостники» настолько замкнутой корпорацией, чтоб со стороны ну никак не пробиться. Не должны бы, чай, не бояре же!

Вот опять! Вот опять Михаил поймал себя на мысли о том, что он вот о ком-то заботится… нет, пожалуй, «заботится» — не совсем здесь подходящее слово. Лучше — «покровительствует». Да — именно так. И — главное дело — нравилось это Мише, приятно было. Вот кто бы сказал раньше! Не поверил бы ни за что.

Синичья гора вся заросла… гм-гм… даже можно сказать — лесом, самым настоящим, густым! Осины, березы, липы, какие-то молодые дубки и — огромный дуплистый вяз, за которым, шагах в полусотне, виднелась скромненькая деревянная церковь Петра и Павла. Скромненькая, но… очень и очень красивая, с резными наличниками, с любовно крытым дранкой серебристым куполом, с золоченым крестом — лучистым, притягивающим взгляд словно магнитом. Оставив ребят играть, Михаил не поленился, подошел ближе и, упав на колени, принялся глубоко и истово молиться. Ощутил вдруг такую потребность — сам себя не узнавал! Ну, раньше-то какой он был христианин, православный? Да никакой. Из тех, кто больше в обряды верил, да даже и не верил, а исполнял иногда — потому что все так делали. На Троицу ездил на кладбище, к своим, поминал, на Пасху яйца переводными картинками «красил», традицию соблюдал, в церкви иногда заходил, свечки за упокой — во здравие ставил… вот, пожалуй, и все Мишино православие. Как и у всех. По крайней мере, у тех, кого знал, с кем общался…

А тут вдруг… Ну церквушка… ну красивая… изысканная в чем-то даже… А вот на колени пал! И молился… именно что молился — истово, по-настоящему! От всей души. Поблагодарил Господа за то, что не дал сгинуть, да попросил немножко помочь — выбраться. Всего-то и делов. Ничего Господу за помощь не обещал, почему-то чувствовал — не по-христиански это: ты — мне, я — тебе. Торгашество какое-то гнусное, больше ничего.

Помолившись, встал, оглянулся — парни все так и играли. Нет, вот Глебушка прибежал — употел, умаялся, «дядьку» увидав, прижался плечом, пожалился на братца:

— А Бориска сначала ножик свой кидал, а теперь по деревам лазит, вот-вот свалится, зашибется!

— Да там деревьев-то таких высоких нет.

— Ага, нет… А вяз? Высоченный, дуплистый… Эй, эй! Бориска!

— Что орешь? — Михаил строго посмотрел на отрока. — Не видишь — церковь здесь.

— Вижу…

Оглянулся малец, поклонился, лоб перекрестил:

— Спаси, Господи, братца моего, батюшку с матушкой, мя, грешного, да всех наших родичей!

Тут и Борис прибежал, нашелся:

— А! Вот вы где… Молитесь?

Доволен был — аж светился. И — как бы это сказать? — словно бы стал вдруг участником какого-то важного дела. Губы этак надул, посматривал многозначительно… мол, вы тут играетесь, а я… Именно такое впечатление сложилось сейчас у Михаила — парень-то был сам на себя не похож. Какой-то необычно возбужденный… и молчаливый. А ведь всегда обо всем рассказывал — каждую церковь знал: кто построил, когда — а тут вдруг замолк. Ну, с подростками такое бывает… возраст-то — переходный, говоря словами из учебника возрастной психологии — «пубертатный период».

Вот и снова…

Потянул Мишу за руку:

— Ну, пойдем уже…

— Что, наигрались?

— Не еще…

— Молчи, Глеб! — неожиданно жестко выкрикнул Борис, так, что даже шелопутный младшенький братец послушался, перестал ныть, лишь глазами похлопал обиженно:

— А куда пойдем-то? Только не говори, что домой.

— Не, не домой. До немецкого двора прогуляемся, дядьке Мисаилу немцев покажем. Он ведь их в Заволочье-то своем и не видал, поди.

— Точно, не видал, — с ухмылкой подтвердил Миша. — А посмотреть интересно — что еще за немцы такие?