Я в недоумении смотрю на мать. У рода Руссель нет веры как таковой. У нас есть иголка и нитка. Это и есть наша вера – наше Дело.

– Пожалуйста, не говори загадками, Maman.

– У меня тоже было испытание на веру – когда я была немногим старше тебя. И я это испытание не прошла. – Умолкнув, она вытягивает шею, чтобы поглубже вдохнуть. – У меня не хватило веры в свое будущее – в собственную жизнь и в любовь. Потому что я не была мечтательницей и следовала тому пути, что уже был для меня проложен. Но ты, Со-Со… ты просто вся в мечтах. И у тебя несомненный дар. Гораздо больший, чем у меня.

На мгновение я застываю, не в силах даже моргнуть. Я столько времени ждала от нее хотя бы малой крупицы признания, хоть какого доказательства того, что она вообще меня видит как личность. И тут, совершенно внезапно… такая похвала. Мне хочется расплакаться, но я знаю, что Maman это не понравится.

– У меня был хороший учитель, – произношу я вместо этого.

Она отмахивается от моих слов, нетерпеливо стараясь договорить то, что хочет до меня донести.

– Этот шанс, о котором я уже сказала… это будет серьезная проверка для твоей души. Быть может, она даже разобьет тебе сердце. Однако самое драгоценное для нас в жизни то, что достается нам самой высокой ценой. Я эту истину усвоила слишком поздно… Вот почему я говорю тебе это сейчас. Ты должна…

Тут, осекшись, она прижимает платок ко рту, чтобы заглушить приступ жестокого кашля. Наконец спазмы отступают, она лежит на подушке мертвенно-бледная и дрожащая, с легкой синевой на губах. Я беру в ладони ее руку – тонкие, точно птичьи, кости кажутся невероятно хрупкими в моих пальцах, – и вдруг я сознаю, что за всю жизнь почти не видела ее руки тихими и неподвижными. Они вечно были то с иголкой, то с лентой, то с ножницами. Все время кроили, шили, подкалывали булавками, подбивали края. Но болезнь вскоре успокоит их навсегда.

На мои глаза наворачиваются слезы, и я не успеваю отвернуться. Maman хватает меня за рукав, и на мгновение я вижу в ее глазах нежность.

– Не надо слез, mon tendre[31]. Не трать их на меня. Тебе они еще пригодятся. В твоей жизни будет много перемен, и ты должна быть к ним готова.

Я послушно беру себя в руки и вытираю слезы рукавом. И все же ее мрачные предсказания приводят меня в страх.

– Ты пугаешь меня своими зловещими предупреждениями, Maman. Можешь ты мне просто сказать, что ты такого узнала? – Но, едва эти слова слетают с губ, я уже о них жалею. – Ладно, неважно, – быстро поправляюсь я. – Ты уже очень устала. Не надо сегодня ни о чем больше говорить.

Мать отворачивает голову, и на мгновение мне кажется, она плачет. Но когда она смотрит на меня вновь, глаза ее сухи. Ее голос становится низким и хриплым:

– Вот что я знаю по себе, ma fille. Бывает горе, которое хуже смерти. Это тоска о жизни, прожитой лишь наполовину. И не потому, что не знаешь, что именно могло бы тебя ждать, – а как раз потому, что это знаешь. Ты слишком поздно понимаешь, что возможность счастья представилась тебе сама – снизошла прямо в руки, – а ты позволила ей ускользнуть. Потому что разрешила чему-то – вернее, кому-то – вас разлучить. Но когда придет твое время – ты сможешь сделать все иначе, ma fille. И это непременно наступит. Только не давай этому чувству угаснуть, храни его, Со-Со. – Она прижимает стиснутый кулак к груди. – Вот здесь, в своем сердце. И никогда не отрекайся от того, что может когда-нибудь стать явью. Пока ты хранишь в своем сердце его любимое лицо, он ни за что не пропадет навеки. Всегда будет возможность все вернуть.

Уже засыпая, она явно начинает путаться в словах, смешивая свое прошлое с моим будущим. Видимо, снотворное все же начинает действовать.

– Отдохни теперь, Maman. Закрой глаза и отдохни.

Однако взгляд ее по-прежнему прикован к моему лицу. Глаза внезапно широко распахиваются, горя лихорадочным блеском.

– В жизни бывает пора, когда надо всеми силами за что-то держаться, Со-Со, а бывает время, когда надо это отпустить. И ты должна научиться распознавать разницу. А еще – достаточно доверять своему сердцу, чтобы позволить ему пережить разочарование. Это трудная штука – упорствовать и ждать. Но именно тогда и приходит к тебе вера. Ты меня понимаешь?

Я киваю, и мне кажется, я действительно ее поняла. Бросаю взгляд на медальон, что по-прежнему лежит, раскрытый, у меня на коленях. Из него на меня глядят темные глаза Эриха Фриде. «…Хранишь в своем сердце… его любимое лицо… навеки…» – всплывают в голове обрывки маминых слов. Хорошо. Ради Maman я сохраню медальон.

– А теперь поспи, – тихо говорю я.

Она отпускает мою руку и закрывает глаза, с долгим, неровным вздохом устраиваясь на подушках. Я ненадолго задерживаюсь рядом, пропуская через сознание все то, что сейчас было сказано. Жалея, что этот разговор не состоялся раньше, и в то же время поражаясь тому, что он вообще произошел. Молчание затягивается. Постояв еще немного, я поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Оставь его со мной, – тихо просит она. Голос у Maman на сей раз тонкий и какой-то даже детский. – Хотя бы ненадолго.

Я кладу медальон ей на ладонь, сжимая на нем ее пальцы. Потом наклоняюсь поцеловать маму в лоб. Такого я никогда еще не делала – и никогда больше не буду делать.

Войдя следующим утром в комнату Maman, я вижу, что ее не стало. Она тихо лежит на подушках, с мертвенно-бледным лицом. И в то же время она прекрасна – как будто, выскользнув из земной оболочки, она наконец освободилась для счастья. Ее раскрытая ладонь лежит на постели, и в ней покоятся распахнутый медальон и четки. Четки я кладу к ней в бюро, а медальон застегиваю на шее. Его тяжесть ощущается очень непривычно. Мой отец. И в то же время незнакомец. Но я дала матери обещание, и я его сдержу.

Ее уход не вызывает у меня удивления и ощущения внезапности – только глухую тоску, заполонившую сердце. Выходя из ее комнаты, я тихо закрываю за собой дверь. В глубине души я понимала, что наш вчерашний поздний разговор был своего рода прощанием.

И, как всегда, последнее слово осталось за Maman.

Глава 14

Солин

Мы не творим любовь из воздуха посредством любовных снадобий или колдовских чар, или еще какими-либо манипуляциями. Мы вообще любовь не сотворяем.

Мы лишь следим за ее проявлениями и обеспечиваем ее долговечность.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

3 марта 1943 года.

Париж

Я навсегда закрыла наш салон – хотя едва ли кто-либо это заметил.

Maman похоронили в картонном, обернутом тканью гробу, поскольку на нормальный деревянный не было материала. На крыльце у нас стали постоянно появляться цветы – маленькие букетики, перевязанные ленточкой или просто бечевкой. А еще, конечно же, письма: десятки конвертов опускались в почтовый ящик ателье, и в каждом – сердечные и благодарные воспоминания бывших невест, которым за долгие годы Maman помогла обрести счастье. Так много сбывшихся чудес, совершенных несколькими искусными стежками да толикой магии!

Некоторые письма я решила для себя сохранить, перевязав их ленточкой. Для меня это мамино наследие – коллекция ее счастливых финалов. Мне становится легче, когда я время от времени их перечитываю и понимаю, что Maman останется в памяти людей. Однако жизнь должна продолжаться. Смерть сейчас царит повсюду. На радио и в газетах, в нацистских лагерях и на полях брани, в тюрьмах и в военных госпиталях. Для большинства людей Эсме Руссель – всего лишь еще один исчезнувший человек в череде многих, но я ее отсутствие ощущаю очень остро.

Сколько я себя помню, ее голос постоянно звучал у меня в ушах, наставляя меня в работе, придавая форму моим мыслям – собственно, формируя меня саму. И теперь, с маминым уходом, я внезапно чувствую себя так, будто лишилась всяких очертаний. Я никогда не была кем-то более значительным, чем дочкой Эсме Руссель. И вдруг я перестала быть даже этим.

После нескольких лет своей тайной работы я наконец смогла закончить платье – единственный оригинальный экземпляр от Солин Руссель! – однако начинать другое вроде бы нет смысла. Как и предсказывала Maman, невест в Париже нет, поскольку не осталось женихов. Если не считать boche, для которых я, разумеется,