В «Тихом Доне» за каждым закоулком видишь то Каргинский, то Вёшенскую, то Плешаково: лица соседей, ландшафты, судьбы знакомых, шолоховскую семью, то накрывающую на стол генералам, то идущую в отступление, то прячущуюся от банды Фомина.

Выпутать, отделить историю Мелехова от истории жизни Ермакова невозможно.

Выпутать, отделить историю взаимоотношений Григория, Степана, Аксиньи, молодого барина Листницкого из поместья Ясеновка от истории взаимоотношений Александра Шолохова, Степана Кузнецова, Анастасии Даниловны, молодого барина Попова из поместья Ягодное – невозможно.

Выпутать, отделить братьев Мелеховых от братьев Дроздовых – тоже нельзя.

Котлярова и Валета с каргинской мельницы – как отделишь от Сердинова и Валета с плешаковской мельницы? Никак.

Но берём том второй «Тихого Дона» и задаёмся вопросом: откуда автор взял Бунчука? Откуда он взял еврейку Анну?

Прямых прототипов нет; вернее – они неизвестны.

Три тома «Тихого Дона» разбираются на реальных героев, прошедших через шолоховскую жизнь и лично подсмотренные ситуации. Более того – и почти все «Донские рассказы» разбираются. И вся «Поднятая целина» тоже. И как придуманы «Они сражались за Родину» – понятно.

А тут неясность.

Вёшенское восстание Шолохов сам видел. Петроградские и ростовские события, описанные во втором томе – нет. Ну точно нашёл подсумок у красного офицера. Потому что белый офицер не мог написать про Бунчука и еврейку. Откуда ему было знать? Только красный.

Но и здесь возникает незадача: что же, про Бунчука Шолохов подсмотрел, а остальное всё сам написал? Критики называли то первый том самым безупречным, то третий – гениальным, то четвёртый – невероятным, а ко второму всё присматривались: торопливый и чуть скомканный.

Вся, конечно же, эпопея сделана на недосягаемой высоте, а про второй мы помним, как он явился – будучи написан раньше первого.

В любом случае – нельзя, найдя один гениальный кусок, взять и написать ещё три гениальных тома.

Так не бывает.

Возьмите самого сильного писателя – и скажите: дорогой друг, напиши нам пятый том «Войны и мира», чтоб до декабристского восстания дошёл сюжет.

Давайте вместе выберем, кто мог бы пятый том дописать?

Горький? Бунин? Чехов? Набоков?

Всякий раз отчего-то смешно.

Ну как Горький, Бунин, Чехов или Набоков могут дописать «Войну и мир»?

Может быть, современники могли бы? Нашёл бы Лесков рукопись и дописал бы? Или Тургенев? Или Достоевский?

Но и это глупо.

Но почему же в шолоховском случае досужим людям все эти умозаключения никому не кажутся глупыми?

Примеров, когда литератор гениален в 21 год – множество. Примеров, когда гениальный текст был гениально дописан другим человеком – нет.

Мог бы Бабель написать продолжение к «Братьям Карамазовым»? Мог ли Платонов сделать приквел к роману «Двенадцать стульев»? Мог ли Фадеев, забрав рукопись «Мастера и Маргариты» у Елены Шиловской, которая была прототипом Маргариты и его любовницей после смерти Булгакова – дописать эту книгу?

Никогда никакой, даже самый одарённый стилизатор не добьётся должного эффекта с гениальной рукописью.

Взял бы Солженицын и показал, как это делается: написал бы одну главу «Тихого Дона». Ладно, одну страницу.

Да чёрт бы с ним – абзац.

А?

Когда люди лепят предположения о некоей рукописи, которая стала основой романа, – сколько там страниц было, тридцать, триста? – они просто не понимают механику и сущность литературного труда.

Нелепые чудаки, какое горе живёт у вас в головах.

«Нашёл рукопись – и дописал». Дописал что? Как Гришка встретил Аксинью у реки – вот эту сцену? Гениальные батальные сцены додумал? Гениальную сцену мелеховского запоя? Гениальную сцену смерти Натальи? Гениальные страницы последнего отступа Мелеховых, когда Григорий приезжает к уже умершему отцу?

Нашёл гениальную рукопись и у неё научился быть гением?

Так он и есть гений тогда. Ему в таком случае и чужие рукописи не нужны, раз он гений.

Но ведь эти люди всерьёз воображают, что если есть тетрадка – с неё можно четыре тома срисовать.

У Пушкина имеется неоконченный роман «Арап Петра Великого». Возьмите и допишите.

* * *

Подсчитано: авторы версий о шолоховском плагиате передаривали авторство «Тихого Дона» и порой остальных произведений Шолохова 48 претендентам.

Помимо безвестного белого офицера, Фёдора Крюкова и Серафимовича среди них числятся Алексей Толстой и Андрей Платонов, шолоховская родня, в числе которой тесть Пётр Яковлевич Громославский, советские писатели второго и третьего ряда, никак своей гениальности не проявившие, и так далее.

Пусть бы с ними, одно неясно.

Человек не может вечно сидеть в засаде. Он обязательно себя выдаст.

Тем более что в нашем случае речь идёт не про одного человека, а про организованную группу. Где-то должен был оступиться если не Шолохов, то Серафимович. Если не Серафимович, то кто угодно. Многочисленные мнимые сообщники, которые, между прочим, всю жизнь вели переписку, дневники, общались с другими людьми, с жёнами, с детьми. Ну обязательно ведь хоть кто-нибудь взял бы и шепнул в нетрезвом состоянии близкому товарищу своему: а знаешь, какую аферу мы провернули в 1926 году?..

В дневнике бы проговорился, в письме – хоть один из них. В часы предсмертные повинился бы детям, жене, врачам: это я написал рассказ «Жеребёнок», «Судьбу человека» и второй том «Тихого Дона»…

Нет. Все поголовно затаились навсегда.

Ни одного мало-мальского факта за сто лет так и не выплыло. Век прошёл!

Искателям всё нипочём, они плодят морок.

А сам Шолохов? Какой конспиролог. В письмах жене из Москвы – помните? – в 1929 году писал, что его оболгали, запустив слух о плагиате!

Всё же знал про себя! Сидел бы да помалкивал! Вот же артист!

Это ж не 1937-й и даже не 1933-й. За ним ещё никто не следит! Никто его писем не читает! Зачем он это пишет? Да и кому? Жена ведь тоже должна была знать всю правду, потому что «Тихий Дон» сочинил её отец. Или, согласно другим версиям, рукопись романа лежала в Букановской на чердаке: там запасливый Пётр Яковлевич якобы спрятал бумаги Фёдора Крюкова, которого знал в юности.

Жена же должна была ответить Шолохову на письмо: Миша, ты хоть передо мной комедь не разыгрывай. А то я не знаю, что это мой папаша роман тебе подарил.

Нет, и жена смолчала.

В апреле 1934 года он пишет Левицкой: «Закончил эту главу, и захотелось послать её Вам, т. к. Вы любите “Тихий Дон” и роднее Вас читателя у меня нет, а главу эту писал я долго, и вышла она у меня так, что после того, как прочитал, – у самого в горле задрожало. Но потом постиг меня жесточайший припадок самокритики. Переделываю сейчас всё ранее написанное (4 кн<ига>), в том числе и эту главу. Она почти завершающая, и надо сделать её ещё сильнее. Пришлю, как только доделаю окончательно».

И Левицкая тоже не