Действительно ли так сказал Чехов или Вересаеву запомнилось общее впечатление, но Чехов приехал в Москву все еще с надеждой на Швейцарию и Италию.

Квартира в доме Коровина на Петровке оказалась на самом деле хорошей. Но третий этаж… Это беспокоило Чехова еще в Ялте: «Если высоко очень, то я буду всходить полчаса, это ничего, все равно делать мне в Москве нечего»; — «Ну, да ничего как-нибудь взберусь».

Ольга Леонардовна успокаивала: «Лестницы не бойся. Спешить некуда. Будешь отдыхать на поворотах». Однако никакие остановки не помогали. Одышка, которая когда-то, в 1898 году, уже заставившая Чехова сменить этаж в «Русском пансионе» в Ницце, теперь одолевала его даже при ходьбе по ровным улицам. В первых письмах из Москвы он упоминал эту злосчастную лестницу: «Наши наняли квартиру на третьем этаже, и подниматься для меня это подвиг великомученический»; — «Живут наши очень высоко подниматься мне приходится с большим трудом»; — «Взбираться мне очень трудно, хотя и уверяют, что лестница с мелкими ступенями».

Из-за холодов, из-за лестницы, из-за работы с корректурой Чехов редко выходил из дома. Звал к себе тех, кого хотел видеть. Но были два дела, неотложные, важные. Одно — это поездка в Петербург для личных переговоров с Марксом. Другое — визит к профессору Остроумову по поводу болезни. Обе встречи оказались решающими.

Отправляясь в Петербург, Чехов говорил, что не ждет от «немца» ничего хорошего. О самом свидании рассказал Суворину; «В Петербурге я пробыл лишь несколько часов, виделся с Марксом. Разговоров особенных не было, он по-немецки предложил мне на леченье 5 тыс., я отказался, затем он подарил мне пуда два-три своих изданий, я взял, и расстались мы, решив опять повидаться в августе и поговорить, а до августа подумать». Предложение денег взаймы и книг в подарок, видимо, скрывало отказ Маркса обсуждать досрочное прекращение или какое-либо изменение договора. Было отказано даже в такой малости, как разрешение издательству «Посредник» издавать для народного чтения «мелкие вещи» Чехова.

Чехов надеялся получить такое разрешение и весной написал Горбунову о Марксе: «Он ведь уже нажился, будет с него». После встречи с Марксом рассказал Ивану Ивановичу, что издатель «обещал подумать» и написать: «До сих пор я не получал от него письма. Получили ли Вы? Напишите мне, пожалуйста». Вскоре Горбунов отозвался. Он тоже ничего не получал от Маркса, никакого письма: «Очевидно, ему не по душе желание ваше. Очень жалко. Но что делать. Очень они цепки, эти хорошо присасывающиеся к чужому труду собиратели капиталов. Жалко очень за бедного народного читателя. Но дорого доброе, сердечное желание ваше».

Чехов, видимо, понял еще в ходе майской встречи, что Маркс не отпустит его на «свободу», а за мнимые или настоящие посягательства на свою «собственность» потянет в суд. Поэтому в дальнейшем он говорил: « я теперь, точно сутяга, всю мою жизнь во всем должен ссылаться на пункты». Так решился вопрос с отменой договора.

Но, может быть, и этот вопрос и другие важнейшие жизненные обстоятельства решила встреча Чехова с профессором Остроумовым 24 мая 1903 года. После долгого осмотра и расспросов он поставил диагноз: правое легкое — «весьма неважное», а если точнее, совсем «дурно». У больного — «расширение легких», «катар кишок и проч. и проч.». Одним словом, состояние Чехова «прескверное». Он, по грубому выражению Остроумова, — «калека». Рекомендации профессора: ни в коем случае не зимовать в Ялте; полезнее и здоровее жить около Москвы; в Швейцарию не ездить, уже незачем, лучше сидеть где-нибудь на подмосковной даче.

Как отнесся Чехов к диагнозу знаменитого коллеги, который, правда, показался ему «грубым поповичем» из-за фамильярности, всегда нестерпимой для Чехова: «Остроумов обрадовался мне, целовался . Всё время говорил мне ты». Даже в этом отзыве сквозило раздражение и недоумение по поводу всего: прежних медицинских советов, нынешних рекомендаций и будущего устройства. Оно проступило в письмах: «Если Остроумов прав, то зачем я жил четыре зимы в Ялте?»; — «И я теперь не знаю, кого мне слушать и что делать»; — «Где я найду под Москвой такую , в которой можно было бы не околеть от холода и всяческих неудобств?»; — «А когда я поселюсь под Москвой и начну тут привыкать, меня доктора пошлют опять в Крым или Каир».

Он досадовал на себя: «Я, конечно, рад, но извольте-ка теперь искать на зиму дачу». Роптал на жену, озаботившуюся поисками дачи: «Моя супруга засуетилась теперь, ищет усадьбу». Удивлялся сестре, советовавшей не расставаться с Ялтой. На ее соображение — «Такого чудесного дома, как у нас в Ялте, уже не соорудишь» — он ответил 7 июня из имения Якунчиковых, куда уехал с Книппер: «Мне дом в Ялте тоже нравится, но жизнь зимой до такой степени томительна и жестка, что теперь, мне кажется, я отдыхаю».

В первый момент, услышав «ты калека», Чехов решил продать домики в Гурзуфе и Кучукое. Купить под Москвой дешевое, небольшое имение, дачу, куда он перевезет мать и Марьюшку. Весной и осенью можно жить в Ялте, а летом и зимой — под Москвой.

Но всё оказалось под вопросом. Согласилась бы Евгения Яковлевна жить не в Москве с дочерью, а на подмосковной даче с сыном, куда наезжала бы Ольга Леонардовна и командовала прислугой? Удобно ли было сестре взять к себе мать? Как ему одному при таком раскладе жить на даче?

Сестра прямо и косвенно дала понять: она против продажи собственности в Крыму и строительства нового дома под Москвой, спешить не следует. Она написала брату 30 мая из Ялты: «Сейчас у нас на даче великолепно, прямо очаровательно, все очень зелено. Низ нашего дома я уже отремонтировала. Штукатуры замазали все трещины, которые произошли от осадки дома, а маляры выбелили стены. Будет очень хорошо. Хотелось бы мне очень обновить твой кабинет, замазать бы трещины и переменить бы надо обои, уж очень они плохи».

Продать крымские домики, по ее словам, будет трудно, если только «за дешевую цену спустить»: «Позволь мне дать тебе маленький совет: не торопись покупать имение, повремени немного, все равно в ту же зиму жить в нем не придется. Не лучше ли попробовать пожить зиму, только одну, в хорошо устроенной зимней даче или в имении под самой Москвой. Теперь многие так живут, и в Москву можно часто ездить».

Жизнь на два дома, даже частичная продажа собственности, покупка подмосковной дачи — всё это отменяло бы завещательные распоряжения Чехова, потребовало бы перемен в укладе жизни и, конечно, больших затрат. Наверно, родные предпочли бы, чтобы всё оставалось по-прежнему. Четырежды, с перерывами в шесть лет (1884, 1891, 1897, 1903) и всегда зимой, состояние Чехова резко ухудшалось. Но ни разу, даже после клиники, это не повлекло перемен в домашнем обиходе.

Помимо трезвого ума, житейского опыта и женской интуиции у Марии Павловны было одно природное свойство, помогавшее ей улаживать домашние конфликты, решать всё по-своему. Она не настаивала, не требовала. Она напоминала вовремя то сетованиями на нездоровье, то жалобами на дурное настроение, то горестными вздохами на незаслуженные обиды («Горько!», «Не понимаю за что!», «Ужасно грустно!»), что она всего лишь слабая женщина. Перед этим все в семье Чеховых отступали.