Было такое воздыхание и в письме от 30 мая 1903 года между восторгом от ауткинского сада и деловым советом — не торопиться с покупкой имения: «На душе тоскливо, по вечерам тоска усиливается, не могу заснуть часов до двух. Все думаю и не могу избавиться от дум…»

На это стенание Чехов ответил 7 июня: «Не понимаю, отчего, как ты пишешь, на душе у тебя тоскливо и мрачные мысли. Здоровье у тебя хорошее, нет на земле человека, который имел бы против тебя хоть что-нибудь, дело есть, будущее, как у всех порядочных людей, — что же волнует тебя?» И прописал лечение: «Нужно бы тебе купаться и ложиться попозже, вина совсем не пить или пить только раз в неделю и за ужином не есть мяса».

* * *

Ольга Леонардовна вознамерилась посмотреть подходящее имение с целью купить или снять на какой-то срок. Одно посмотрела сама, без мужа. Другое имение они поехали смотреть вместе 12 июня. Ехали на лошадях, и тряска сразу утомила Чехова, усилила кашель. Они посетили Звенигород, Воскресенск — те места, где двадцать лет назад он, студент-практикант, в 1883 году принимал больных в Чикинской земской больнице, а потом в Звенигородской больнице в 1884 году заменял две недели доктора Успенского. Он тогда строчил маленькие рассказы в «Осколки». Ходил с молодыми коллегами в Новоиерусалимский и Саввино-Сторожевский мужской монастырь. Легко поднимался в гору и очень любил эти дальние пешие прогулки.

Чехов познакомился в те годы с офицерами артиллерийской бригады, с поручиком Егоровым, тем самым, к которому через годы ездил в Нижегородскую губернию помогать во время голода. Здесь, в Подмосковье, в те давние уже времена Чеховы познакомились и сдружились с Киселевыми, тогда еще хозяевами Бабкина. А ныне уже утратившими его. Имение было обречено еще тогда, когда Чеховы снимали у Киселевых флигель в 1885–1887 годах. Переписка с владельцами Бабкина в последующие годы — это история «оскудения» одной из дворянских семей.

В 1893 году Киселев рассказывал в письмах, что ищет место в банке, с окладом в пять тысяч, хотя надеется на богатых родных, на наследство. Шутил, что приходится продать «свое достоинство какому-либо кулаку». Его жена, человек более чуткий, нервный, раньше мужа почувствовала грядущую беду. Она писала Чехову в 1893 году: «Все уходят куда-то и мне жутко за тех немногих, остающихся, которые приросли к моему сердцу. Право, я теперь точно затравленный заяц, озираюсь, дрожу и жду постоянно нападения».

Шло время, а Алексей Сергеевич все еще надеялся на тетушек, мечтал о выигрыше по билету. В хозяйство он не вникал и в 1896 году называл свое имение «бабкинскими развалинами». Но в 1897 году, узнав о строительстве железной дороги до Воскресенска, возликовал: «Надежд масса, вздорожает земля в Бабкине, настроим дач и сделаемся Крезами».

Мария Владимировна трезво оценивала своего мужа, «старого младенца», поэтому не верила ни в дачников, ни в чудесное спасение. Она оказалась права. В 1900 году Киселев рассказал Чехову в письме из Калуги, что Бабкино продали за долги, охотников на дачи не нашлось, что дочь живет хорошо благодаря субсидии, выдаваемой богатой теткой.

В том же году Мария Владимировна попрощалась с Чеховым: «До свидания, но, вероятно, уже не на земле, — впрочем, Вам я желаю жить и здравствовать как можно долее! Старый нелицеприятный друг М.К.».

Поездка по знакомым местам получилась невеселой. Воскресенск теперь, столько лет спустя, показался Чехову таким же «скучным и приятным». Однако, если бы не «необычайные», высокие цены, он размышлял: не купить ли здесь «клочок земли в одну-полторы десятины с домиком»? Ему очень понравилось «чудесное местечко за церковью на высоком берегу, со спуском к реке и чудесным видом на монастырь». К тому же, по его словам, матери «очень бы понравилось это место (10 шагов от церкви и весь монастырь как на ладони)». Его самого, кроме вида, привлекал чудесный звон колоколов. Опять главным мотивом оказались красота, покой.

Возвращаясь в Нару, имение М. Ф. Якунчиковой, где они сняли флигель и жили с конца мая, супруги заехали в Рубцово к Зинаиде Григорьевне Морозовой, жене мецената. Ольга Леонардовна поддерживала с ней не дружеские, не приятельские, а скорее дипломатичные отношения как с женой Саввы Тимофеевича и тоже пайщицей Художественного театра. Морозова вспоминала много лет спустя, что будто бы Чехов говорил ей в тот день: «Всё, что я писал раньше, прошло, а как писать дальше — не знаю. Это меня очень мучает».

С. С. Мамонтов, литератор, драматург, родня Якунчиковым, привел в воспоминаниях слова Чехова, будто бы сказанные тем летом: «Надо торопиться писать, писать пьесы, а то скоро настанут такие времена, что людям будет не до театра. Нагрянут в России такие события, которые всё перевернут вверх дном. Мы переживаем такое же время, какое переживали наши отцы накануне Крымской кампании. Только нас ожидает еще худшее испытание. Я это знаю наверное…» Это могла быть реплика из их разговора о жизни, о литературе, о современной драме. Мамонтова чрезвычайно интересовала пьеса, над которой Чехов работал в то лето. Работал очень медленно, с перерывами из-за препятствий, чинимых природой и обстоятельствами. Однажды ветер унес с письменного стола, стоявшего у окна, несколько листков, а дождь смыл написанное.

Чехов собирался жить на Наре до августа. Но в конце июня написал сестре, что приедет раньше. Об этом извещал Марию Павловну также Иван Павлович, навестивший брата. Он описал Софье Владимировне то, что увидел: «Как живут моск. купцы, мне кажется могут жить только Великие князья русские; какая красота, какая роскошь, какой отдых! Какое купание! Тем не менее, Антоша уезжает 6-го в Ялту».

Бунин считал, что Чехов сбежал от праздности хозяев, от аристократических гостей. Сам Чехов, возвращаясь к минувшему лету, напоминал Книппер в одном из октябрьских писем: «Жизнь у Якунчиковой вспоминается почему-то каждый день. Такой безобразно праздной, нелепой, безвкусной жизни, какая там в белом доме, трудно еще встретить. Живут люди исключительно только для удовольствия — видеть у себя генерала Талона или пройтись с товарищем министра кн. Оболенским. И как не понимает этого Вишневский, взирающий на этих людей снизу вверх, как на богов». О самой Марии Федоровне он высказывался благожелательно — «не дурная и не глупая женщина».

Якунчикова, урожденная Мамонтова, входила в круг известных русских художников, меценатов. На Наре, в этом красивейшем месте, бывали и работали многие живописцы. Сама хозяйка имения была связана с Абрамцевским художественным кружком. Сестра ее мужа Мария Якунчикова, художница, искала и нашла здесь мотивы для своих работ. На одной из них (гуашь «Крест над святым колодцем») — большой деревянный крест на краю поля. На перекладине — иконка, повешенные кем-то нательные крестики, кусок хлеба. На ветку дерева, над крестом, наброшен платок. День пасмурный, осенний. И во всем печаль, прощание.

Видел ли Чехов эту работу, как и другие, написанные Марией Васильевной в ближних и дальних окрестностях имения, которые запечатлели старинный барский дом, цветущие яблони, лесные лужайки, кладбища? Казалось, она писала реквием. Был ли разговор о ее ранней смерти от чахотки? Она скончалась в Швейцарии в конце 1902 года.