– Русский писатель, Набоков, не терпевший Фрейда, писал, что фрейдизм родился от прикладывания греческих мифов к детородным органам.

– Остроумно. Но я Набокова не читала, – отнесла глубокие тарелки в кухоньку-нишу, к мойке.

– У нас, – продолжила свой рассказ, – была большая интересная компания: музыканты, художники… – кто? – у Эсфири слезились покраснелые невидящие глаза. – Мне ближе других был Оскар; какой Оскар? Оскар Кокошка. На десерт Игорь быстренько нарезал фруктовый салат: груши, киви, персики, апельсины. – Помню, мы вместе, шумной компанией, ездили в Париж, Берлин, Прагу, помню, – вам это может быть интересно, – в Праге была большая выставка русских художников-эмигрантов, помню, нам на той выставке больше всего понравились живописные коллажи как раз не художника, а одного писателя, кажется, Ремизова. Да, у меня одно время и из России была подруга, тоже художница, она тогда жила в Париже и в Вену ко мне приезжала в гости… потом я агитировала её со мной отправиться в Палестину, она приехала, но ненадолго, не прижилась в жаре, пыли, были, помню, в тот год невыносимые песчаные бури…

Только этого не хватало: Соня? Пил белое местное вино, вполне приличное. – Всё связано-перевязано, какая уж тут реальность: всё как во сне.

И случайная встреча с Эсфирь была – неслучайной, ибо послужила напоминанием о тотальной увязке всего со всем?

В любой случайности прячется хоть какой-то смысл, делающий случайность – неслучайной?

Приехали.

Потом выяснилось, что, пока они ехали в Тель-Авив, Эсфирь умерла.

Не спасали от жары неподвижные дырявые тени акаций.

Странный город… дни верхоглядства торопили к выводам: Иерусалим удивлял многовеково-мифологической обыденностью своей, а худосочно-новенький Тель-Авив очевидными невнятностями – разочаровывал? Пыльный, выжженный солнцем городишко в пустотно-скучноватой сердцевине своей и, правда, он же, неожиданно-оживлённый, – с краю где-то, поближе к морю, куда, вдруг сконцентрировавшись, выплёскивается, едва спадает жара, вся нерастраченная за день энергия горожан, вот вам, очнувшимся, пожелавшим набраться впечатлений под вечер, – кипящая, торговая улица в квартале от набережной, параллельная ей, и…

Задержался у магазинчика с кистями-красками, – фантомные боли несостоявшегося художника? Мольберты, этюдники разных размеров, флаконы с растворителями, буковые ящички с рядами тюбиков, наборы разноцветной, разнооттеночно-нежной пастели, картонная коробочка с рисовальным углем…

Опять, – Бобка, опять; вот она, воистину фантомная боль.

И нет от неё лекарств?

Несколько квартальчиков белёного, с учётом светлейшего проектного замысла, но давно облезшего, пятнисто-посеревшего, обшарпанного, воспроизводящего усталые идеалы Баухауза города, который разомлел под раскалённым небом; «красота для всех»? – социалисты-сионисты свято верили во всесильную рациональность простенького жизнестроительства? Впрочем, всё поинтереснее, позатейливее, чем в функционально-азбучных строчках Гропиуса: вон там – разновысокий объём со ступенчатым фасадом вдруг зацепляет измученные солнцем глаза, а там – даже каскады террас, глубокие лоджии; вполне пристойный, – и нескучный, даже живописный! – конструктивизм; редкостный белый конструктивизм, аскеза, не чурающаяся некой творческой лихости; забавно: социализм в головах, эмигрировавший в пекло пустыни, – иногда вместе с головами, – преимущественно, покинувшими протестантский Север, породил особый южный конструктивизм, его бы стоило отреставрировать; да, подстать югу и бытовые детали, тут – вялится хурма, там – коллекция тыкв; в глубине лоджии – тень, а там, в чернильной тени, – гамак для послеобеденной дрёмы…

И даже под бесформенными акациями, близ утыканной подражательно-провинциальными высотками набережной, у кромки замечательного широченного пляжа, в синевато-пятнистой, но скорее воображаемой, чем реальной тени, – зависли гамаки с безжизненно-обмякшими телесами; море волнуется, но почему-то – без ветра; море гонит к берегу голубые складки, а словно не дышит, от жары не спастись…

Кажется, что не удалось бы охладиться-спастись и в море.

Но дальше, дальше – к главному.

На пригорке – Яффо; внизу болтаются лодки… но полуголые арабы не разгружают уголь, не тащат наверх корзины с углем. Прогресс налицо! Люля-кебаб и витринки с надоедливыми всемирными сувенирами, да ещё объёмные витринки с прозрачными, будто бы для дорогой парфюмерии, глянцевыми коробочками – в каждой по орхидее, а меж орхидеями выставлены какие-то разъёмные никелированные окарикатуренные фигурки, поделки модного регионального скульптора-ювелира; и кофе варят в противнях с крупнозернистым серым песком; и – запах горелого мяса, лавра; пыльные туи; как в Гагринском парке.

Ещё дальше.

К воде?

К воде, к той воде…

Панельный скучненький пригород с пяти и девятиэтажными домами-брусками, на первый взгляд, неотличимый от Купчина, Ульянки и прочих Черёмушек; правда, дома-бруски были разбросаны по складкам и лбам рельефа; пригород, – Одессы, Феодосии или Керчи? Ну да, всё до туповатой боли знакомо: торопливая индустриально-удешевлённая «красота для всех».

Над пляжем, – иссечённые тропинками крутые склоны, поросшие сухой желтоватой травой, красновато-грязные осыпи, обрывчики с бурьяном, с застрявшими в тусклых неживых кустиках-колючках клочками газет и целлофановыми пакетами; под обрывчиками – пятнистый, белёсо-серый песок… крикливые матроны; отцы семейств на тонких ножках, с животиками, в панамках или кокетливых шапочках с цветными плексигласовыми козырьками.

Волнение усилилось? – глухие удары о берег, шлепки, ленивые вскипания и расплющенные откаты пузырящейся пены.

И – поодаль – прерывистая цепь волноломов из бурых бугристых глыб, захлёстываемых… несколько рукотворных скал-крокодилов? Пунктир из застывших в волнах крокодилов; на спинах крокодилов, – колонии чаек.

И повыше, над спинами, – сгущения белых подвижных точек на фоне тёмных рваных облаков; пасмурно.

Коричневатая полоса мокрого песка… останки раскисшей медузы, огрызки яблок, облепленные осами, апельсиновые корки, персиковая косточка, зелёный осколок бутылочного стекла; как на диком пляже где-нибудь в Евпатории?

И чайки так же, как повсюду, кричат, – скрипуче-противно.

– Здесь, – сказал Игорь.

Серый длинный наклонный шест с чёрной тряпкой на конце мотался в тусклых седых волнах.

Туда-сюда… и с какими-то зигзагами-кругалями, припаданиями, – туда-сюда в разных плоскостях; как обезумевший маятник-метроном.

Туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда.

И – вверх-вниз при этом, вверх-вниз.

Шест шатается, а пляж живёт своей жизнью: шлепки по мячу, детский плач, детский смех.

Плеск волн.

Гул в голове, беспорядочный шум в ушах.

Туда-сюда, туда-сюда.