Едва поднявшись с кровати, Шарлотта поняла, насколько ее вымотала бессонная ночь и как… как ей, оказывается, хочется спать. Голова раскалывалась. Она умылась холодной водой, энергично плеща себе в лицо, но это не помогло. С каждой минутой спать хотелось все больше. Вернувшись из умывальной в комнату, девушка стала одеваться, причем каждое движение только еще больше нагоняло сонливость. При этом она ужасно боялась разбудить Беверли, храпевшую в свое удовольствие. Как же это все унизительно! Какая она несчастная и убогая! Надо же было опуститься так низко, чтобы впадать в истерику при одной лишь мысли о том, что соседка заметит ее присутствие в комнате! Не иметь ни старых друзей, ни новых друзей… бояться сделать хотя бы самый элементарный жест, чтобы подружиться с кем-то… какая чудовищно тоскливая и безнадежная жизнь! Ну почему, почему Богу не было угодно прибрать ее душу сегодня ночью?

Как ни старалась Шарлотта тянуть время, но к столовой она подошла еще до открытия. Во всем огромном зале оказалось всего несколько студентов. Мало кто завтракал в такую рань. Закончив есть, девушка надела свою старую клетчатую куртку, натянула капюшон так, чтобы он закрывал большую часть лица, и отправилась на занятия. В тот день у нее было две пары: история средних веков и французский. Ни на одном из занятий Шарлотта не произнесла ни слова. После французского она снова нахлобучила поглубже капюшон и поспешно перебралась в библиотеку, где постаралась сесть в самом укромном уголке, чтобы никому не попадаться на глаза. На ланч она не пошла Ей становилось плохо при одной только мысли о том, что придется идти через весь кампус в середине дня, когда повсюду полно народу. После обеда, когда в читальном зале студентов было меньше всего, Шарлотта постаралась сосредоточиться на монографии под заглавием: «Рассмотрение концепций „эго“, „разума“, „души“ и „самости“ с точки зрения нейрофизиологии». В какой-то момент ей вдруг стало страшно. Как же так: ее, посвятившую целый семестр изучению понятия свободы воли, разбиравшуюся в этом вопросе с позиции хладнокровного, объективного и просвещенного наблюдателя, загнали в угол! В тупик! Идти некуда, учиться незачем… остается только сидеть и ждать, куда занесут тебя сила всемирного тяготения и законы инерции. Посокрушавшись по этому поводу, Шарлотта рассчитала время и вышла из библиотеки довольно поздно, чтобы на улице было уже достаточно темно и чтобы не стоять под дверями столовой, открывающейся на ужин ровно в половине шестого. Наскоро проглотив тарелку каких-то спагетти, девушка выскочила из столовой, когда остальные желающие поужинать только-только подтягивались ко входу. Снабдив организм определенной порцией углеводов, она вернулась в читальный зал с твердым намерением сосредоточиться на чисто теоретическом, концептуальном изучении нейрофизиологии, не позволяя этой убийственной по силе воздействия науке наложить лапы на ее собственную центральную нервную систему, и в первую очередь на химический аналог электронно-вычислительной машины — головной мозг. Что ж, этому благородному во всех отношениях порыву так и не суждено было реализоваться — через некоторое время Шарлотта оказалась в объятиях Эдама, который назвал ее «милой», напомнил, что он «с ней», но… больше поплакаться было некому.

Ласково обнимая свою «милую», Эдам привел ее на первый этаж — в книгохранилище открытого доступа. Здесь действительно было где затеряться и, укрывшись от посторонних глаз, спокойно поговорить. Бесконечные ряды металлических стеллажей, стоявших близко друг к другу, уходили, казалось, куда-то за горизонт. Книги стояли на них плотными шеренгами ряд за рядом. Полки поднимались от пола до самого потолка — к счастью, не очень высокого. Если бы не небольшая высота помещения — всего семь с половиной футов, — у человека, попавшего сюда, могло бы возникнуть ощущение, будто стеллажи вот-вот сомкнутся над ним, а книги рухнут и погребут его под толщей знаний. Впрочем, даже при невысоких потолках книгохранилище все равно поражало воображение своими масштабами. Стеллажи стояли на расстоянии всего тридцати дюймов друг от друга. Окон в этом помещении не было, и освещалось оно довольно скромно — рядами бледных, болезненно-голубых ламп дневного света, висевших на потолке в проходах между стеллажами. Эти лампы давали дополнительное ощущение уходящей вдаль перспективы, и дальние стеллажи просто терялись где-то вдали, в полумраке, пропитанном и насыщенном пылью с десятков тысяч почти не используемых, фактически мертвых книг. Впрочем, если подходить к делу строго, скорее следовало говорить о биополе, об особом излучении, исходящем от старых, некогда востребованных, а потом оказавшихся ненужными книг, потому что пыли как таковой в этом помещении быть просто не могло. Величественно парящая башня библиотеки, включая самые старые помещения, была не так давно переоборудована по последнему слову техники: ее оснастили новейшей системой отопления, вентиляции и пылеулавливания. Слишком уж большое внимание уделялось таким вопросам в свете охвативших общество в последнее время самых причудливых фобий, включая боязнь получить астму или аллергию из-за того, что где-то в подвале библиотеки лежат пыльные книги, и университету было дешевле раскошелиться на последние чудеса воздухоочистительной техники двадцать первого века, чем разбираться с жалобами недовольных.

Эдам продолжал покровительственно обнимать Шарлотту за плечи, и для того, чтобы протиснуться в узкий лаз между двумя рядами стеллажей, им пришлось тесно прижаться друг к другу.

Так они шли довольно долго, пока не забрались в какой-то дальний угол, где сходились под углом два стеллажа.

Шарлотта худо-бедно смогла наконец справиться со слезами, и Эдам спросил:

— Ну так что случилось-то?

— Да нет, на самом деле, наверное, ничего страшного, просто я наделала таких глупостей. Тебе это неинтересно будет знать… если ты, конечно, уже не знаешь.

— Уже не знаю? Что я должен знать?

— Значит, не знаешь.

— Да что случилось-то, Шарлотта?

— Вот скажи мне, у тебя такое бывало: живешь ты, живешь и вдруг совершаешь такой поступок, который совершенно не соответствует твоему характеру, идет вразрез со всеми твоими убеждениями и представлениями о жизни и морали? То есть ты сначала делаешь что-то неправильное, а потом страшно жалеешь об этом и не знаешь, как жить дальше?

— Ну… я… как бы тебе сказать… да, думаю, бывало… Ты рассказывай, рассказывай…

— Я, наверное, неправильно выразилась. В общем, это такой поступок… такой ужасный поступок, за который тебе потом… не просто стыдно, а сквозь землю провалиться хочется. Вроде бы уже и времени много прошло, а ты все думаешь и думаешь о нем.

— Шарлотта, хватит ходить вокруг да около. Ума не приложу, к чему ты клонишь.

— Знаешь, еще до рождественских каникул у меня был один очень интересный уикенд. Повеселилась, одним словом. — Шарлотта сказала это без тени улыбки на лице.

— Да что же такое ты могла сделать?

Девушка повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Эдам, — тихо и мягко сказала она, — обещай, что ты не будешь меня ненавидеть.

— Да с какой стати? О чем ты говоришь?