Эдам сидел и смотрел куда-то вдаль — в пронизанный тусклым сиянием слабых ламп полумрак библиотеки. «Что зря метаться, — думал он, — нужно быть благодарным судьбе за то, что я просто обнимаю ее… за то, что она со мной рядом». Впрочем, это счастье, пожалуй, несколько затянулось. Две точки, которыми его тазовые кости упирались в бетонный пол, начали напоминать о своем существовании. Одна нога у него затекла и онемела. Странное, оказывается, это чувство: держать возлюбленную в объятиях, зная при этом, что она практически без сознания: не то заколдована, не то погружена в транс, а может быть, просто впала в стрессовую кому — о таком явлении Эдаму доводилось читать и слышать. Он посмотрел на часы. «Ничего себе! Да мы здесь, оказывается, уже больше часа сидим, и похоже, что она просто потеряла счет времени и совершенно не отдает себе отчета в том, где мы оказались и что мы здесь делаем».

Эдам посидел еще некоторое время неподвижно, но вскоре это стало невыносимо… Для начала он слегка сжал объятия… Никакого результата… Тогда он попытался снова покачать Шарлотту… Безрезультатно… Наконец парень наклонился, насколько смог, к ее уху и прошептал: «Шарлотта… Шарлотта…» Прошло несколько секунд — никакого результата… но потом девушка все же оторвала голову от его груди и посмотрела на Эдама с нескрываемым разочарованием.

— Извини, — сказал он, — но, по-моему, нам пора идти. Мне кажется, вредно сидеть так долго на бетонном полу.

Шарлотта еще мгновение смотрела — не то разочарованно, не то даже с досадой, — но затем все же пришла в себя и стала подниматься. Эдам вскочил, как пружина, — настолько он устал сидеть неподвижно. Кроме того, ему доставило нескрываемое удовольствие подать ей руку и помочь встать. Шарлотта поблагодарила его — как-то рассеянно, даже машинально, — но в следующую секунду, не говоря ни слова, просунула руку под его локоть и склонила голову ему на плечо. Так они и пошли в сторону лестницы.

Когда они вышли в огромный готический вестибюль, она убрала голову с его плеча, но при этом еще сильнее вцепилась в его руку.

— Ну что, тебе лучше? — спросил Эдам. — Хотя бы чуточку?

— Да.

Главный двор университета был укутан снежным одеялом дюймов в семь-восемь толщиной. Верхний слой снега, подтаивавший днем, вечером схватывался корочкой наста, которая, в свою очередь, не то подтаивала, не то просто сверкала в тех местах, где на нее падали светлые круги от низких декоративных фонарей. Над всем этим великолепием проносились через неравные промежутки времени порывы резкого пронизывающего ветра. В темноте исполинские громады готических зданий, выходивших на Главный двор, напоминали силуэты кораблей, вмерзших в арктический лед.

Эдам мечтал только об одном — чтобы все это… никогда не кончалось. Он с трепетом вспоминал, как держал Шарлотту в объятиях, и судорожно старался придумать, как быть дальше…

— Слушай, я что-то проголодался, — попытался он забросить первую удочку. — Давай заглянем на минутку к «Мистеру Рейону». Я угощаю.

— Нет! — В этом вскрике он услышал не столько отказ, сколько испуг. — Я лучше домой пойду. Хочу спать.

Она глубоко натянула на голову капюшон своей клетчатой куртки-парки, и теперь Эдам совсем не видел ее лица.

Когда они пошли по дорожке, Шарлотта снова положила голову на его плечо. Близость ее тела и в особенности прикосновение некоторых выпуклостей к руке Эдама приводили молодого человека в состояние восторженного возбуждения. Мысленно он перебирал одну за другой возможные модели и стратегии своих действий, но все они мгновенно отвергались по одной-единственной причине: Эдам просто не имел права на какие-либо вольности или даже на проявление настойчивости — ведь он встретил Шарлотту в очень трудную минуту, когда она была вся в слезах, пережив тяжелую душевную травму, став жертвой ненасытного сексуального аппетита этой сейнт-реевской скотины — Торпа. Эдам просто ненавидел наглого похотливого ублюдка.

И парень покорно брел в сторону Малого двора, где, как он прекрасно понимал, ему в голову так и не придут нужные слова Он не сможет ни утешить Шарлотту, ни рассказать ей о тех чувствах, которые она в нем будит: ему не хватит ни нежности, ни бойкости, ни крутизны, ни легкомыслия, ни… ни… ни…

Не успели они пройти и сотни метров, как Шарлотта не просто вцепилась в его руку, а буквально повисла на Эдаме, вынудив его даже остановиться, и заглянула ему в лицо. В ее глазах, смотревших откуда-то из глубин капюшона, отражались огни фонарей. Она сказала слабым голосом:

— Эдам… пожалуйста… не оставляй меня одну.

Парень замер на месте как вкопанный и на несколько секунд онемел: его одолевали сомнения, не ослышался ли он и правильно ли понял ее слова.

— Понимаешь, не могу я возвращаться сейчас туда, в общежитие, — сказала она. — Не могу находиться в одной комнате с соседкой. У меня там такое чувство, будто меня посадили в банку с… в общем, Эдам, не могу я, не могу, и все… — Чувствовалось, что Шарлотта опять с трудом подавляет подступающие слезы. — Можно, я побуду с тобой?

— Ну конечно.

Воображение у Эдама было хоть и богатое, но все-таки недостаточно буйное, чтобы воспринять и быстро переработать то, что он услышал. Опасаясь какого-то подвоха, он решил разыграть роль галантного кавалера, благородного рыцаря.

— Каково бы ни было ваше желание… — Тут он вдруг замолчал. Какой к черту из него рыцарь и кавалер. Что комедию-то ломать? Лучше быть самим собой. — Как скажешь, — закончил он.

Шарлотта прищурилась, фонари перестали отражаться в ее глазах. Она повернула голову так, что перед Эдамом оказалось не ее лицо, а козырек капюшона: ни дать ни взять забрало рыцарского шлема. Он подумал, что, наверное, никогда не сможет ее понять. Потом девушка слегка отодвинула «забрало» и посмотрела ему прямо в глаза.

— Эдам, мне просто надо где-то переночевать. На диване, на полу — все равно где. Мне нужно лечь и выспаться. И я не могу быть эдна. Я не могу тебе этого объяснить. Ты ведь мой единственный друг… — Внезапно Шарлотта зарыдала и последние слова договорила прерывающимся голосом: — Мой… един… ствен… ный… друг!

Договорив, она снова спрятала лицо в капюшоне и уткнулась в его куртку, содрогаясь от рыданий. Эдаму ничего не оставалось, как обнять ее обеими руками.

— Конечно, ты можешь побыть у меня. — Шарлотта тотчас же перестала плакать. «Какая она все-таки храбрая!» — Я тебя не оставлю. Можешь оставаться у меня, сколько хочешь. У меня и запасной матрас есть. И я всегда буду с тобой. То есть я неправильно сказал про матрас: я буду спать на матрасе, а ты на кровати.

— Нет… нет… — Она опять захлюпала носом. — Я где-нибудь… — всхлип, — …в уголке, чтобы тебе не мешать. Я не… — всхлип, — …не заслужила… — Слова, прерываемые чередой всхлипов, превращались в нечто нечленораздельное: «заслу-жи-жи-жи-ла-ла…»

Эдам, хоть и был интеллектуалом высокого полета, как-то не сообразил, что оказался наедине с девушкой, пребывающей в типичной депрессии, которая в очередной раз сделала ужасное открытие о том, до чего она плохая и до чего несчастная, и именно это лишило ее возможно внятно выражаться.