было бы интересно как психологу. – Трубку перехватила неизвестная личность, которой, видимо, пришло в голову еще одно соображение, но и ей, в свою очередь, не удалось поговорить с Диком ни как с психологом, ни в каком бы то ни было ином качестве. Дальнейший разговор протекал приблизительно так:

– Алло?

– Ну?

– Что – ну?

– Вы кто?

– Ну… – Короткие реплики перемежались хихиканьем. – Сейчас кое-кому передам трубку.

Где-то в глубине время от времени слышался голос Эйба, сопровождавшийся какой-то возней, падением трубки и обрывками фраз вроде: «Нет, мистер Норт, я не…» Наконец какой-то развязный голос решительно произнес:

– Если вы друг мистера Норта, вы должны приехать и забрать его.

Тут Эйб, видимо, вырвал наконец трубку сам и внушительным, важным голосом с оттенком житейской деловитости произнес:

– Дик, я спровоцировал расовые беспорядки на Монмартре. Сейчас поеду вызволять Фримена из тюрьмы. Если к вам заявится некий негр из Копенгагена, чистильщик обуви… Алло, вы меня слышите? Если к вам кто-нибудь придет… – В трубке снова зазвучала разноголосая какофония.

– Почему вы снова оказались в Париже? – попытался прорваться сквозь нее Дик.

– Я доехал до Эврё, а потом решил на самолете вернуться, чтобы сравнить Эврё и Сен-Сюльпис. То есть я, конечно, не собирался возвращать Парижу Сен-Сюльпис. Я даже не имею в виду барокко! Я имею в виду Сен-Жермен. Ой, подождите минутку, пожалуйста, я сейчас кое-кому передам трубку…

– Бога ради, не надо!

– Послушайте… Мэри уехала благополучно?

– Да.

– Дик, я хочу, чтобы вы поговорили с одним человеком. Мы с ним познакомились здесь сегодня утром, он – сын морского офицера, перебывал уже у всех врачей в Европе. Я вам сейчас о нем расскажу…

На этом месте Дик не выдержал и положил трубку – вероятно, это было неблагоразумно: ведь жерновам его мыслительной деятельности требовалось зерно для помола.

– Когда-то Эйб был таким милым, – сказала Николь, обращаясь к Розмари. – Таким милым. Это было давно, мы с Диком тогда только поженились. Если бы вы его тогда знали! Он гостил у нас неделями, а мы почти не замечали его присутствия в доме. Иногда он играл, иногда час за часом проводил в библиотеке со своей немой клавиатурой – словно предавался с ней любви… Дик, помнишь, у нас была тогда служанка, которая принимала его за призрак, – Эйб, бывало, повстречав ее в коридоре, устрашающе мычал – однажды это стоило нам целого сервиза, но мы не сердились.

Как весело, должно быть, они жили тогда… давным-давно. Розмари завидовала их тогдашнему веселью, представляла себе их жизнь, полную приятной праздности, так не похожую на ее собственную. У нее редко выдавалось свободное время, но она высоко ценила его, как все, кому его недостает. Для нее досуг означал отдых, и она не подозревала, что отдых был для Дайверов так же недостижим, как для нее самой.

– А что с ним случилось? – спросила она. – Почему он начал пить?

Николь покачала головой в знак того, что понятия не имеет.

– Столько талантливых людей ломается в наше время.

– А когда было иначе? – вмешался Дик. – Талантливые люди всегда ходят по краю, иначе они не могут, и некоторые не выдерживают, срываются.

– Должно быть, причина лежит где-то глубже, – упрямо продолжала Николь, немного раздраженная тем, что Дик позволил себе перечить ей в присутствии Розмари. – Есть художники, например Фернан[32], которым, похоже, нет нужды топить себя в вине. Почему же спиваются только американцы?

На это существовало столько разных ответов, что Дик решил не вступать в дискуссию, оставив вопрос висеть в воздухе и победно отдаваться в ушах Николь. В последнее время он стал относиться к ней весьма критически. Хоть он и считал ее по-прежнему самым привлекательным существом на свете, хоть находил в ней все, в чем нуждался, откуда-то издалека до него уже доносился гул канонады, и подсознательно он вооружался и закалял себя для будущего сражения. Как правило, он не был склонен потворствовать себе и теперь, нарушив собственный обычай, стыдился и старался убедить себя, что Николь не видит в его отношении к Розмари ничего, кроме эстетического восхищения. Однако уверен не был – накануне вечером, в театре, упомянув Розмари, Николь с очевидным подтекстом назвала ее ребенком.

Втроем они пообедали внизу, в ресторане, где официанты степенно и неслышно ступали по коврам, а не носились с громким топотом, подавая к столам отменную еду, как это было там, где они недавно ужинали. Здесь одни американские семейства разглядывали другие американские семейства, пытаясь поддерживать разговор между собой.

За соседним столом сидела компания, не поддававшаяся определению. Она состояла из молодого человека секретарского вида, с весьма несдержанными манерами, без конца повторявшего «вы не возражаете?», и двух десятков женщин. Дамы были неопределенного возраста и социального круга; тем не менее всех участников застолья что-то явно объединяло, компания казалась более сплоченной, чем, к примеру, жены участников какого-нибудь профессионального конгресса, убивающие время, пока мужья заседают. И разумеется, более сплоченной, чем любая туристская группа.

Интуиция подсказала Дику оставить при себе едва не сорвавшееся с языка язвительное замечание; он попросил официанта выяснить, кто эти люди.

– А это матери павших героев, – объяснил тот.

Все трое тихо ахнули. Глаза Розмари наполнились слезами.

– Возможно, те, что помоложе, – не матери, а вдовы, – предположила Николь.

Поднеся к губам бокал с вином, Дик еще раз взглянул на женщин за соседним столом; в их спокойных лицах, в достоинстве, которое излучала компания, он увидел всю зрелость старшего поколения Америки. В присутствии этих женщин, уже переживших первую, самую острую боль утраты и приехавших оплакивать своих мертвых, скорбеть о том, что им не дано изменить, даже ресторанный зал исполнился какой-то благородной красоты. На миг Дик увидел себя скачущим вместе с Мосби[33] верхом на отцовском колене, в то время как вокруг бушуют родственные чувства и привязанности старого мира. Не без труда он вернулся к своим спутницам и посмотрел в лицо того нового мира, в который верил.

«Не возражаете, если я опущу жалюзи?»

XXIII

Эйб Норт все еще сидел в баре отеля «Ритц», куда заявился в девять часов утра. Когда он прибыл сюда в поисках убежища, окна были открыты, и падавшие сквозь них широкие лучи солнца трудолюбиво высасывали пыль из прокуренных ковров и диванных подушек. Бесплотные посыльные вольно носились по коридорам словно по безвоздушному пространству. Сидячий дамский бар, располагавшийся напротив основного, казался очень маленьким – трудно было представить, какое количество народу он сможет вместить после полудня.

Знаменитый буфетчик Поль еще не приехал, но