сцену в подробностях и даже завидуя тому, как ее унизительность, должно быть, сплотила юную пару, Дик ощущал происходившую в нем перемену. Одной лишь мысли о ком-то третьем, пусть давно исчезнувшем, но вмешавшемся в его отношения с Розмари, оказалось достаточно, чтобы вывести его из душевного равновесия и накрыть волной боли, тоски и отчаянного желания. Он живо представил себе чью-то руку на щеке Розмари, учащенное дыхание, доведенного до белого каления человека, воображающего, что происходит там, внутри, и потаенный жар за запертой дверью.

«– Вы не против, если я опущу штору?

– Да, пожалуйста. Здесь действительно слишком светло…»

Тем временем Коллис Клей, сменив тему, уже рассуждал о политике студенческих братств в Нью-Хейвене – причем тем же тоном и с тем же энтузиазмом. Дик догадывался, что Коллис влюблен в Розмари, но как-то странно, природы подобной любви он понять не мог. Похоже, история с Хиллисом не произвела на него никакого эмоционального впечатления – разве только, к его радости, подтвердила, что и ей не чуждо ничто «человеческое».

– «Череп и Кости» собрали отличную компанию, – продолжал Коллис. – Впрочем, и другие не хуже. Беда лишь в том, что Нью-Хейвен сильно разросся и, к сожалению, многим приходится отказывать в приеме.

«– Вы не против, если я опущу штору?

– Да, пожалуйста. Здесь действительно слишком светло…»

…Дик отправился в свой банк, находившийся на другом конце Парижа. Заполняя чек, он окинул взглядом сидевших за своими рабочими столами старших клерков, решая, которому из них подать его. Стоя за высокой конторкой со стеклянной столешницей, он писал с преувеличенной тщательностью, придирчиво осматривая перо и аккуратно выводя буквы. Лишь однажды он поднял затуманенный взгляд и посмотрел в направлении почтового окна, потом снова постарался сосредоточить свое такое же затуманенное сознание на чеке.

Он так и не решил, кому из сидевших в ряд служащих подать его, кто из них менее всего способен заметить его душевное смятение и менее всего предрасположен к болтовне. Перрен, учтивый ньюйоркец, время от времени приглашавший его пообедать в Американском клубе? Касасус, испанец, с которым они обычно говорили о некоем общем друге, хотя тот исчез из его жизни лет десять назад? Мачхаус, который неизменно задавал ему вопрос, хочет ли он снять деньги со счета жены или со своего собственного?

Обозначив сумму на корешке и подчеркнув ее двойной чертой, Дик решил обратиться к Пирсу – молодому сотруднику, перед которым не было особой нужды разыгрывать представление, хотя порой разыгрывать представление ему было легче, чем смотреть, как это делают другие.

Но сначала он подошел к почтовому окну. Когда женщина, обслуживавшая его, грудью придержала листок бумаги, едва не соскользнувший со стола, он подумал о том, как по-разному пользуются своим телом мужчины и женщины. Отойдя в сторону, Дик принялся вскрывать конверты: в почте оказался счет за семнадцать книг по психиатрии, выписанных из Германии; счет за том Брентано; письмо из Буффало от отца, чей почерк год от года становился все менее разборчивым; шутливая открытка от Томми Барбана со штемпелем Феса; написанные по-немецки письма от двух врачей из Цюриха; спорный счет от штукатура из Канна; счет от мебельщика; письмо от издателя балтиморского медицинского журнала; всевозможные рекламные листовки и приглашение на вернисаж начинающего художника. Три письма были адресованы Николь и одно предназначалось для передачи Розмари.

«– Вы не против, если я опущу штору?..»

Дик направился к столу Пирса, но тот оказался занят с клиенткой – волей-неволей пришлось обращаться к Касасусу, сидевшему за соседним столом.

– Как поживаете, Дайвер? – сердечно приветствовал его клерк; вставая, пышные усы растянулись по всей ширине добродушно улыбавшегося лица. – Мы тут на днях говорили о Фезерстоуне, и я вспомнил вас. Вы знаете, что он теперь в Калифорнии?

Дик сделал удивленные глаза и немного подался вперед.

– В Калифорнии?

– Так мне сказали.

Держа чек в протянутой руке, чтобы обратить на него внимание Касасуса, Дик повернул голову в сторону Пирса, и они дружески перемигнулись, имея в виду старую, трехлетней давности шутку, связанную с тогдашними романтическими отношениями Пирса и некой литовской графини. Эта молчаливая игра продолжалась до тех пор, пока Касасус не заверил чек, теперь у него больше не было повода задерживать Дика, поэтому он встал, сняв пенсне, и повторил:

– Да-да, в Калифорнии.

Тем временем Дик заметил, что сидевший за первым столом Перрен беседует с боксером – чемпионом мира в тяжелом весе; по брошенному на него искоса взгляду Дик понял, что Перрен хотел было подозвать его и познакомить с чемпионом, но передумал.

Чтобы пресечь разговорчивое настроение Касасуса, Дик призвал на помощь деловитость, с какой заполнял чек за стеклянной конторкой: стал внимательно изучать заверенный чек, потом озабоченно уставился на нечто, что якобы усмотрел позади первой мраморной колонны справа за спиной у клерка, и наконец, повозившись с тростью, шляпой и письмами, попрощался и вышел. Давно знавший, что может рассчитывать на щедрые чаевые, швейцар уже подозвал такси, которое подкатило к бордюру точно в нужный момент.

– На студию «Филмз пар экселлянс» – это на маленькой улочке в Пасси. Езжайте по Ла-Мюэтт, дальше я дорогу покажу.

За последние два дня в нем поселилась такая неуверенность, что он и сам толком не знал, чего хочет. Расплатившись с водителем, он пешком направился к студии. Не доходя до нее, перешел на другую сторону улицы. Внешне импозантный, в элегантном костюме, внутренне он ощущал себя неприкаянным и гонимым уличным псом. Истинное достоинство можно было обрести, лишь вымарав из прошлого последние шесть лет жизни. Он нервно и бессмысленно кружил по прилегающему к студии кварталу, как один из подростков – героев Таркингтона, торопясь миновать слепые зоны, откуда нельзя было увидеть выходящую из здания Розмари. Район был унылый. Рядом со студией Дик увидел вывеску «1000 сорочек». Всю витрину заполняли сорочки: сложенные стопками, с пристегнутыми галстуками и без, чем-то набитые для объема или с сомнительной элегантностью брошенные на пол витринной коробки. Тысяча сорочек – попробуй сосчитай! По другую сторону он прочел: «Канцелярские товары», «Кондитерская», «Распродажа», «Реклама» и афишу фильма «Завтрак на рассвете» с Констанс Тэлмадж в главной роли. Дальше располагались более суровые вывески: «Церковное облачение», «Некрологи» и «Похоронные услуги». Жизнь и смерть.

Он понимал: то, что он сейчас делает, знаменует поворотный момент в его жизни – это выходило за рамки всего, что было раньше, и даже за рамки того впечатления, которое он наверняка производил на Розмари. Та всегда видела в нем образец корректности, а хождение вокруг студии являлось вторжением в ее частную жизнь. Однако