паники у нашего врага! Мы продолжали атаку, хоть наше «Ура!» уже перестало быть грозным и мощным. Нас продолжали расстреливать, теперь уже частым огнем.

Тут, собственно, и погибла наша сотня. Пал Рашпиль, многие юнкера; получил рану в грудь и наш взводный, подъесаул Чигрин, рядом со мной был ранен в руку подъесаул Помазанов.

Линия атакующих перестала быть линией: кто выбыл из строя по ранению, у кого упала лошадь, а кто и повод начал укорачивать, не видя рядом соседей. Нашей кучке – я, сотник Ярош, прапорщик Кадушкин, урядники Скрыпник, Телеганов и Шрамко – нам повезло: грунт перед нами был выше и суше, чем у соседей, и коням было легче идти. Кричим «Ура!» и наддаем ходу. По сторонам уж некогда оглядываться, но слышим, что «Ура!» замирает и, наоборот, становятся слышны крики и «Ура!» от противника. Вот тут-то, не дойдя до неприятеля всего лишь шагов 50, кто повернул назад, а кто вдоль фронта вправо. Вперед продолжали скакать лишь те, кто не мог остановить разгоряченных лошадей, да еще те, кто даже в этой ужасающей обстановке инстинктом понимали, что на такой дистанции повернуть спину к противнику – значило стать мишенью для стрельбы в упор.

Низина кончилась, и грунт стал повышаться. Против нашей кучки всадников (а скакали мы в интервалах двух-трех шагов) были одиночные люди неприятельской цепи. Передняя шеренга встала с колен, и тут у них началось небольшое замешательство: кто начал отступать к задней шеренге, кто перемещался вдоль цепи, кто вкладывал в затвор новую обойму, кто брал винтовку за дуло для встречи нас «в приклады». Это волнение и спасло нас. Как мы проскакали последние шаги, не знаю, не до того было. Помню только, что для себя я наметил точку удара: вразрез между красногвардейцем в солдатской ушанке справа и рыжей шапкой слева. Ушанка, видимо, выпустив очередную пулю в несущегося на него всадника (и, к счастью, промазав), колебался – не то досылать следующий патрон в ствол, не то готовиться встретить врага штыком. Его-то, ушанку, я и выбрал для себя, оставивши рыжую шапку Мише Кадушкину. Так мы и влетели в цепь: слева от меня Кадушкин, справа урядник Скрыпник, чуть дальше вправо урядник Шрамко, сотник Ярош, урядник Телеганов и еще кто-то. Еще до удара я решил рубить сначала вправо и сейчас же влево.

В последний момент моя ушанка поднял винтовку, чтобы закрыться от моего удара шашкой, но одновременно этот человек уклонился от меня полуоборотом влево, и этим открыл шею и правое плечо. По шее я и рубанул. В следующий момент я перегнулся влево, рубить пластуна в рыжей шапке, но мой Азият как-то внезапно рванул вправо, и я ударом влево промахнулся. Сейчас же за этими двумя красными показалась еще какая-то фигура, опять у меня слева. Я ее кольнул, но, далеко перегнувшись, чтобы достать ее концом клинка, я сам чуть не слетел с коня.

Впереди меня никого не было; крики и стрельба были уже позади, и мне стало ясно, что я очутился в тылу у противника, сзади его цепей. Подскочили ко мне мои одностаничники прапорщики Кадушкин и Шкарлат, невредимые, и сотник Ярош, раненный в ногу. Урядник Скрыпник остался убитым при прорыве через цепь. Недосчитались мы и Телеганова; были и еще кто не прорвался. Уже в тылу у неприятеля мы потеряли урядника Шрамко (Шкарлат уверял, что Шрамко уцелел, но подался на Васюринскую, «кончивши воевать»).

Мы, уцелевшая четверка, сразу же сообразили, что единственной возможностью для нас выйти назад к своим было пробовать обогнуть неприятельский отряд подальше от места атаки. Так мы и сделали: по кустам и за деревьями мы взяли влево и очень скоро нашли конец неприятельской цепи; загнувши еще больше влево, мы довольно быстро очутились «на нашей стороне». Выехав из-за укрытия на открытое место, мы заметили, что по нас стреляют, и пустили коней карьером, стремясь поскорее достигнуть видневшегося впереди «куреня з левадою». Подскакали ближе к этому укрытию и заметили, что там много всадников и пеших. На мгновение сжалось сердце: а вдруг не наши? Но так как к этому куреню то и дело, и не спеша, подъезжали всадники из нашего тыла, то мы сообразили, что это были «кадеты». Так оно и оказалось: это были казаки-елизаветинцы, не дошедшие в атаке до Садов и благоразумно «задержавшиеся» у разных закрытий. Подъехавши к ним, мы свалились с коней: тут мы почувствовали страшную усталость. Ярошу перевязали раненую ногу; пуля, ранившая Яроша, вошла в плечо его коня, но, очевидно, не затронула ни кости, ни артерии, так как конь был в полном порядке. Зато с моим Азиятом было хуже: у него в левом бедре была рваная рана, и из нее беспрерывно шла кровь. Это была штыковая рана; рыжая шапка метил штыком в меня, но, уклоняясь от удара Кадушкина, запоздал и, вместо моей ноги, ударил штыком в Азията. Тут я вспомнил, как вздрогнул мой верный конь, когда мы проскакивали цепь. На мне же не было ни царапины, хотя два пулевых отверстия испортили рукав и левую полу моей «бичераховки» (дачковая гимнастерка, с грудными карманами «под газыри»).

Переведя дух, мы уже спокойно, то рысью, то шагом отправились к скирдам, где, по словам елизаветинцев, собирались остатки нашего полка. Под одним из стогов мы нашли нескольких офицеров и юнкеров из нашей сотни; было там два-три человека и из нашего 3-го взвода: поручик (теперешний полковник) Пухальский[308], хорунжий Острецов[309], братья Романцовы[310] и раненый подъесаул Помазанов, который отказался эвакуироваться в лазарет в станицу Елизаветинскую. Тяжело раненного подъесаула Чигрина уже отвезли туда; там он и принял мученическую смерть, когда, при нашем отходе, лазарет был оставлен на милость большевикам и все раненые были зверски переколоты ликующими победителями-красногвардейцами. Тут же мы узнали о смерти полковника Рашпиля[311] и многих его гвардейцев; другие части тоже сильно пострадали; погибли у неприятельских цепей и те гвардейцы-донцы, которыми мы так восхищались: есаул Рыковский и подъесаул Плеве. В 1-м эскадроне была убита женщина-прапорщик баронесса Боде, отличный и храбрый офицер, и многие другие. Припомнилось: «Тогда считать мы стали раны…»

К вечеру мы начали отходить на северо-запад. Мой Азият совсем обессилел, и я часто вел его в поводу. В маленькой станиченке, через которую мы проходили, я оставил Азията одному из жителей, а вместо него заседлал какую-то шкапу, до того никогда в жизни не имевшую ни седла, ни всадника на спине. Позже, в колонии Гначбау, я и ее оставил