хотите от меня? — закричал он, и глаза его от подступивших слез стали как старая эмаль.

— В том-то и дело, что я ничего не хочу о т вас, а хочу для вас. При сложившейся ситуации вас надо сажать. А это почти наверное — смертная казнь вашему отцу.

— Почему? — всхлипнул-выдохнул Женя.

— Суд учитывает прямые и косвенные улики. Преступления вашего отца изобличены до конца, с этим все ясно. Но когда на суде всплывет, что он воспитал себе достойную смену — сына, уже арестованного идейного врага строя, своего последыша в будущей отравительской деятельности, боюсь, что участь его будет решена окончательно и бесповоротно.

— Но я ничего не сделал! — в паническом ужасе закричал Женя.

— Ах, мой юный друг! Один умник сказал, что все мы родимся подсудимыми, и лишь некоторым удается оправдаться ранее смерти. Советую вам лучше подумать о той роли, которую вы можете сыграть в судьбе отца. Ну и забывать не надо, конечно, о том, кто будет кормить вашу беспомощную мать, бывшую барыню-профессоршу, и малолетнего слабенького братана… На помощь папаши, как вы догадываетесь, надеяться больше не приходится…

Вот так я его еще повалтузил маленько и отпустил, взяв слово, что во имя собственного, семейного и отцовского блага он выступит на общеинститутском собрании с развернутым осуждением преступной деятельности отца.

Что он и сделал.

Вернулся с собрания домой, написал записку: «Предатели не должны жить среди людей, они заражают их своей подлостью. Простите, если сможете, я вас очень люблю, мои дорогие. Женя».

И повесился в своей комнате.

А через месяц старика выпустили из тюрьмы.

Сначала вернулся звук. Как через ушные затычки приплыл едкий злорадный голос Игоря:

— …если ты прав и жизнь только игра, то тебе и сокрушаться нечего. У игры есть правила и судья. Судьба показала тебе желтую штрафную карточку. Если у тебя нет тимуса, то скоро судья достанет красную карточку, и пошел с поля вон…

Потом возник свет, и я различил перед собой его ненавистную морду, которая больше не двоилась, не текла, а четко зафиксировалась.

И кого-то мне очень сильно напоминала, но в мозгах клубился густой туман, и я никак не мог припомнить: кого же? И не было сил напрячься, подтолкнуть обрюзгшую тяжелую память, хотя похожее лицо я видел совсем недавно, может быть вчера или позавчера. Если бы я встречался с ним лет тридцать назад, например в приемной Кобулова, я бы сразу вспомнил, те далекие времена и события я помнил с удивительной ясностью. А кого — похожего на Игоря Зеленского — я видел вчера, хоть убей, не мог припомнить…

Потряс головой, пошевелил губами и понял, что могу говорить, возвратилась речь. Я и сказал ему:

— Это глупо и несправедливо. Ты мстишь мне за время, в котором мы жили.

— Вре-емя-я? — протянул Игорь. — Время без людей просто пустота. Это ты и вся ваша компания превратили время в одну сплошную кровавую рану. Это вы, компрачикосы, изуродовали целый народ, сломали его природу!

— Целый народ без его согласия не изуродуешь! Народ был согласен… И природу его не сломаешь… — Я махнул рукой.

— Еще как сломаешь! — Он схватил меня за плечо и потащил за собой. — Идем, идем, я тебе покажу, какой фокус вы с людьми проделали…

Я безвольно шел за ним по коридору, хотя мне совершенно неинтересны были его рассуждения; ведь он, ученый дурачок, ни догадаться, ни даже в страшном сне увидеть не мог того, что я знал про манипуляции с целыми народами.

Но здесь хозяином положения был он. И я послушно пришел за ним в виварий. Смрад, неживые блики ламп, мерзкое копошение краснохвостых крыс в стеклянных лотках-загончиках.

— Вы перестроили память… Вот три группы крыс. Первых загоняли в темный ящик с металлическим полом и пропускали через днище электрические заряды: крысы навсегда запомнили ужас и боль, связанные с темнотой в ящике… Когда их детей загоняли в темный ящик без всякого электричества — они бесновались и сходили с ума, как их родители… В их мозгу произошла функциональная перестройка памяти под действием субстрата, выработанного напуганным организмом их родителей — пептидов… А вот эта группа — совершенно посторонние крысы, которым ввели пептиды второго поколения, и они реагируют на простой темный ящик точно так же, как те, что мучились в нем. Тебе понятно? Вы воспитали наследственный ген ужаса, который парализует людей без всяких мук и принуждения…

Богдан Захарович Кобулов, тяжело пыхтя и отдуваясь — видно, приехал в министерство сразу же после обильного застолья, — сказал мне:

— Нет, не могу удовлетворить твою просьбу… Я не могу взять тебя к себе… ты не представляешь ситуацию. Сейчас заварится каша, какой никогда еще у нас не было. Дадим врагам такую трепку, чтобы все запомнили ее на сто лет…

Его огромный живот лежал в специально вырезанном углублении полированного стола и казался диковинным яйцом в футляре, и я думал, что, когда однажды это удивительное яйцо лопнет, скорее всего, вылупится на свет динозавр.

— Инициатива с делом врачей прошла к Иосифу Виссарионовичу помимо нас с Лаврентием Павловичем… И Сталин поручил курировать дело Крутованову… Я не хочу вмешиваться: пусть все идет как идет… Сергей Павлович — человек умный, но еще очень молодой… Посмотрим… Если поживем — то увидим…

На Кобулове была шелковая кремовая рубашка с завернутыми рукавами. Черные толстые мозоли на локтях растрескались, словно пересохшая земля.

— А то, что пришел сам, — молодец, хвалю за сообразительность… Деловой человек никогда не вложит все состояние в одно предприятие…

— Товарищ генерал-полковник, из соображений… — вякнул было я.

— Я твои прекрасные патриотические соображения понимаю, — перебил Кобулов и пренебрежительно махнул рукой. — И хвалю. Живем не первый и, надеюсь, не последний день. А с этим ослом Рюминым будь тише травы и ниже воды. Мне нужна информация только из первых рук…

От Кобулова я направился к Миньке. Меня снедали злоба на весь мир и острая досада на собственную беспомощность. Придуманный мною спектакль «Дело врачей» вышел из-под авторского контроля и развивается совершенно независимо от моей воли. И не в мою пользу. Я столкнул камень, вызвавший лавину, и куда теперь докатятся обломки — один бог весть…

И еще я отчетливо видел: скоро произойдет в нашей удивительной кочегарке смена вахты, которую вместе с горючим побросают в топку. Со всех концов Москвы уже везли в наш емкий корабль топливо. А сколько продлится вахта — никто на свете, ни один человек не знает. Ведь задать всем такую трепку, чтобы ее запомнили на сто лет,