Антипин очнулся от своей блестящей жизни. Посмотрел на Белова, на стол с тушенкой и выпитой бутылкой.

– Просто бумажки. Много освобождают, поэтому долго. Освободят.

– А Николь?

– Про ссыльных не знаю, я не в Центральном комитете работаю…

Видно было, что лейтенант тоже устал. Выговорился.

Когда он ушел, Сан Саныч посидел, вспоминая совсем недавнее время. Оно действительно было счастливым. Они с Антипиным были одинаковые. Оба свято верили, оба хотели работать на благо Родины. А потом сошлись в кабинете Антипина.

Сан Саныч достал бумагу. Он почти каждый день писал Николь, вроде и нечего было, но какие-то слова находились. Иногда рисовал картинки для детей. Николь писала, что им очень нравится. В этот раз он долго не начинал, все думал о ней, о ее болезни, она не все рассказывала… почти месяц пролежала в больнице… Сан Саныч сидел, хмуро уставившись в чистый листок. За эти страшные полтора года он научился ценить самое простое в человеческих отношениях. Но до этого простого ему еще надо было добраться.

Просто добраться и обнять.

Могучий теплоход, загудев, медленно отделился от причала. Енисейская вода, будто обрадовавшись, навалилась на нос, отталкивая «Сергея Кирова» от берега в его первый выход в очередную навигацию. Длинное судно чуть кренилось на один борт, Сан Саныч глянул на кренометр, так и было, вся толпа пассажиров стояла на левой стороне. Махали руками, кепками, шляпами, прощались навсегда. На берегу народу было еще больше. Тоже махали, кричали что-то, многие плакали. Белов увозил в Красноярск почти полторы тысячи амнистированных.

Мелкий дождичек накрапывал, но было не холодно, ветер гнал с запада небольшую, полуметровую волну. «Киров» ее не чувствовал совсем, шел уверенно. Померанцев, как старший механик, пробовал то один, то другой двигатель, менял нагрузки. Часа через два он поднялся в рубку. Во всем чистом, в новой темно-синей тужурке.

– Все в порядке, Александр Александрович… – он достал папиросы, посматривая на старпома Козаченко. – Что, Виталий Александрович, хорошо бежим?

Козаченко, высокий и статный, тоже был в новенькой форме по случаю отхода. Перекладывал в нужном порядке лоцию Енисея, записывал что-то в журнал. Улыбнулся умной и мягкой своей улыбкой, они с Померанцевым симпатизировали друг другу:

– А что же нам не бежать, Николай Михайлович? Восемьсот лошадок тянут!

– И в прошлом году так шел?

– Так же и шел! Завтра к обеду в Ермаково будем.

Померанцев с Беловым вышли на воздух. Закурили.

– Ты что прокисший какой, Сан Саныч?

Белов молчал, покуривая, думал о чем-то:

– Письмо утром получил, тяжело ей там. Ничего не пишет, а я чувствую, как она устала.

– Ребятишки не болеют?

– Нет вроде…

– Ничего, Сан Саныч, главное вы пережили, может в Красноярск придем, а там тебя и отпустят?

– Если бы так…

– Поедешь за ними?

– Я-то поеду, да кто мне ее отдаст. Пойду к этому козлу в Серый дом! Буду извиняться, просить, чтобы ее перевели в Игарку. Что думаешь?

– Боюсь, они уже передали ее в другую область…

– Вот и я о том же… – они обгоняли маломощный буксир, медленно тянущий против течения две баржи. Сан Саныч внимательно наблюдал, как ходко идет его судно. – Где они, эти бумаги на меня? Звонил сегодня Макарову, уже неудобно перед ним. Говорит, нет пока, тоже уговаривает терпеть. Я-то потерплю, а она как там? Приеду, а с ними что-нибудь…

84

Навигация ослабила обстановку в Ермаково. «Пятьдесят восьмую», социально опасных «врагов народа» увозили на другие стройки и в другие лагеря. Уезжали и освобожденные по амнистии, бытовики и урки, этих тоже грузили в трюмы тех же барж, что доставили их в эти края. Только теперь трюмы были без замков и охраны. Везли в Красноярск. Дальше они, социально безопасные, разбредались по большой стране.

В поселке стало потише и спокойнее, шла ликвидация – вывозили и уничтожали материальные ценности. Бросали лагеря, бросали хорошее жилье. Остающийся непонятно на что рассчитывающий народ занимал дома офицеров или вольных начальников, но приходили команды плотников и начинали их разбирать для отправки в Игарку и Туруханск. Люди, матерясь, переезжали по соседству, тоже в хорошие квартиры или комнаты. Запасались ворованным углем. Что будет зимой с электричеством и водой, никто не знал.

Индивидуальный наряд на Горчакова пришел 28 июля. Срочный! Его самолетом увозили в Норильск, это, скорее всего, был вызов Богданова. Случилось то, чего и опасался Георгий Николаевич, Ася, с ее огромным животом, оставалась одна.

Перед отъездом Горчаков, обманув конвоира, который ждал его в больнице, ушел попрощаться к своим. Ася, подурневшая, осунувшаяся лицом, устало ковыляла по комнате. Она рада была, что именно Норильск, и пыталась обсудить, когда и куда они могут к нему приехать. И что брать с собой. Горчаков нехорошо волновался за ее роды, за то, что они остаются вдвоем, и злился на себя из-за этого волнения, но сделать ничего не мог. Просил дождаться хотя бы, как он там устроится. Ася заплакала. Георгий Николаевич крепко прижал к себе растерянного Колю. Потом снова обнял Асю, взял за подбородок:

– Я не знаю, почему так срочно вызвали, попробую отпроситься к вам, Богданов много чего может… Ну?! Аккуратнее здесь, пожалуйста. Я постараюсь сообщить о себе… – он приподнял ее лицо, заглядывая в глаза. – Только прошу – не забывай, что я заключенный. У меня может не быть этой возможности. А могут отправить еще дальше… все что угодно может быть, будь к этому готова. Если от меня не будет известий, возвращайтесь в Москву. Береги маленького – опять не увижу, как он родится… – попытался пошутить, осторожно прижимая ее к себе.

Горчаков летел в самолете, как и положено, в наручниках, конвойным был молодой сержант, видимо новобранец, сразу после учебки. Действовал по инструкции, пугливо и строго. Самолет летел спецрейсом, собирал медиков. Из Ермаково были трое, еще четверых Горчаков не знал. Из кабины вышел летчик и заговорил с немолодой женщиной, у ног которой стоял чемоданчик с красным крестом. По обрывкам фраз Георгий Николаевич понял, что в Норильске случилось что-то серьезное. С большими жертвами. Это могло быть обрушение шахты или взрыв на комбинате…

Он волновался. Ермаково стало плохим местом – урки, полуразрушенная больница и никаких знакомых. Это было место, над которым кружили вороны. И среди всего этого развала никому уже ненужной жизни его Ася, его несчастная и удивительная жена несла в себе новую жизнь. Ее бесстрашный инстинкт любви не знал меры. От невозможности помочь Горчаков закряхтел так громко, что конвойный повернулся и посмотрел испуганно на его руки, побелевшие от наручников. Горчаков отвернулся в иллюминатор. Залитая вешней водой тундра медленно плыла внизу. Озера, лужи, петли речушек отражали солнце, оно слепило в круглый иллюминатор. На сотни верст вокруг не найти было живой души… разве только лагерь.