Никоновская летопись

После отъезда Киприана прошло два месяца. К наступлению сильных холодов работы по восстановлению Москвы были почти закончены, а те следы разрушений, которых еще не успела коснуться рука человека, замело толстым слоем снега. Город принял свой обычный зимний облик, — только лишь целиком выгоревший посад был теперь вполовину меньше прежнего, да редко, проходя московскими улицами, можно было услышать веселую песню или смех.

Хмур и печален был и великий князь Дмитрий Иванович. Его точили тяжелые думы.

«Не один уже раз Москва горела, — думал он, — из праха поднимать ее нам не впервой. Если бы только это! Горе же смертное в том, что Орда сызнова взяла над нами силу, ужели же втуне полегли тысячи и тьмы русских людей на Куликовом поле? Ведь хан нас на том не оставит, что пограбил московские города: опять захочет моей покорности и повелит платить ему десятину, как некогда было положено… А что сделаешь, ежели после битвы с Мамаем да после нынешнего нашествия Русь наполовину обезлюдела и все в ней пришло в расстройство? И хотя изойдет душа слезами и кровью, а придется как прежде воздеть на себя татарское ярмо… Господи, коли нет иного исхода, хоть так по милости Своей сделай, чтобы не слишком тяжким было оно!»

Подавленный этими тяжелыми мыслями, Дмитрий ожидал послов из Орды. Чего потребует хан-победитель? Неизвестность томила пуще всего, но миновала осень, наступила зима, а вестей из Орды все не было.

Наконец, уже незадолго до Рождества, от заставы, стоявшей в десяти верстах на Ордынской дороге, прискакал сын боярский Юрий Палицын и доложил: к Москве подъезжает ханский посол, а с ним человек двести нукеров и слуг.

— Ага, едут! — воскликнул великий князь, сразу ощутивший при этом известии и тревогу, и то деловитое спокойствие, которое приходило к нему в минуты опасности. — А где ты оставил тех татар?

— На заставе, великий государь. Стали они там на короткий роздых и, надо быть, через час либо полтора будут в Москве.

— А кто посол, тебе ведомо? — сам не зная почему, спросил Дмитрий. В сущности, это было ему безразлично:.не все ли равно, кто из татарских вельмож объявит ему ханскую волю и потребует точного ее исполнения?

— Ведомо, княже, — ответил Палицын. — Послом едет ордынский царевич по имени Карач-мурза.

— Карач-мурза! — вскричал Дмитрий. — Да не ослышался ли ты, часом?

— Не ослышался, великий государь, и тому верь. Не токмо нукеры нам его имя сказали, но и на заставе нашей оказался один старый воин, который его признал. Сказывает, в прежние годы уже видел его однажды послом на Руси.

— Слава Христу и Пресвятой Богородице! — перекрестился Дмитрий. — Не столь, значит, и плохо наше дело, ежели его, а не кого иного хан прислал. Скачи сей же час в обрат, на заставу, и по пути упреждай всех, чтобы ханскому послу и людям его ни в какой малости обиды либо бесчестья не было. Если кто при проезде посла шапки не скинет или худое слово татарам крикнет, с того велю голову снять! А ты, Мартос, — обратился князь к окольничему Погожеву, вошедшему вместе с гонцом, — немедля собери что ни больше бояр и боярских детей. Пусть приоденутся, как подобает, да выходят с тобою вместе к Фроловым воротам. Посла встречайте с великой честью, ровно бы самого царя встречали! Всех людей его на посольский двор, — да чтобы ни в чем у них нужды не было, — а царевича проси прямо сюда, во дворец.

* * *

Более пятнадцати лет прошло с того дня, когда князь Дмитрий и Карач-мурза в последний раз видели друг друга. И теперь, встретившись опять, каждый из них невольно подивился тому новому, что рука времени наложила на другого.

Карач-мурза, которому минуло уже сорок, внешне изменился мало. Он по-прежнему был строен и моложав, только виски и небольшая холеная бородка чуть подернулись первым инеем седины, да синие глаза его стали будто темней и печальней. Он находился в той поре, когда не ушла еще сила молодости, но ею уже управляет мудрость прожитых лет.

Зато перемена, происшедшая во внешности Дмитрия, была разительной: перед Карач-мурзой, запомнившим его юношей, стоял теперь не в меру грузный, раздавшийся вширь чернобородый мужчина, выглядевший много старше своих тридцати трех лет. Лоб его, как опущенная стрела шлема, пересекала суровая, почти никогда не расходившаяся складка, темные глаза глядели из-под косматых бровей угрюмо и устало. Но сейчас, остановившись на лице Карач-мурзы, они внезапно потеплели, тяжелая складка на лбу разгладилась, и густой голос князя прозвучал неподдельной лаской, когда он сказал:

— Иван Васильевич! Будь здрав, родной, еще на многие годы! И ежели по сей день ты мне остался другом, дозволь без чинов, по-русски обнять тебя!

— Будь здрав и ты, Дмитрей Иванович, и да продлит Аллах твою жизнь еще на сто лет, — ответил Карач-мурза, шагнув навстречу Дмитрию. — А в дружбе навеки я тебе поклялся на сабле, и если бы такой клятве изменил, то недостоин был бы ходить по земле.

Они обнялись. Дмитрий троекратно расцеловал Карач-мурзу, последний по татарскому обычаю похлопал князя ладонями по спине и плечам. В рабочей горнице Дмитрия Ивановича, кроме них, никого не было.

— Вишь, как довелось нам встретиться, — промолвил Дмитрий, усаживая гостя за неширокий дубовый стол и садясь напротив. — Снова ты ко мне послом от великого хана… Только на сей раз дело-то мое, видать, будет похуже, чем тогда было.

— В жизни каждого человека бывают удачи и бывают неудачи, князь. Тебя сейчас постигла неудача. Но она еще не столь велика, как могла бы быть.

— Вестимо, было бы много хуже, если бы не тебя, а кого иного хан ко мне послом нарядил. С чем ты прислан, еще не знаю, но как сказали мне, что это ты едешь, — веришь, будто камень с души свалился!

— Великий хан сначала хотел послать другого. Но в это время я приехал из Самарканда, и он послал меня, — промолвил Карач-мурза. Но он не сказал о том, что по выбору Тохтамыша послом на Русь должен был ехать свирепый Адаш, с требованьем десятины и возвращения к тем порядкам, которые существовали при хане Узбеке. И если бы не смерть Рустема, за которую хан чувствовал свою вину перед Карач-мурзой, последнему едва ли удалось бы его убедить отказаться от столь жестоких требований.

— Стало быть, тебя не было в Орде, когда она на Москву пошла? — спросил Дмитрий.

— Нет, князь. Великий хан Тохтамыш еще до этого отправил меня послом к Тимуру.

— Знаю, Иван Васильевич, тяжко было бы тебе идти с татарами против Руси, и ты, поди, рад был тому, что хан тебя в другое место услал. Но я о том жалею, что тебя не было под Москвой: может, сумел бы ты смягчить жестокое сердце его и не погибло бы у нас столько невинных людей. Ведь он всех мужчин повелел в Москве вырезать, хотя город взял не с бою, а обманом: всем обещал свою милость и, тому поверив, москвичи ему сами ворота отворили.

— Я отговаривал великого хана от этого похода, князь, но, наверное, не сумел найти те слова, которые были нужны, чтобы убедить его, — сказал Карач-мурза. Как подчиненный и посол Тохтамыша, он считал неудобным говорить о нем с осуждением. Но, подумав, что упрек Дмитрия в какой-то мере относится и к нему самому, добавил: — Если я виноват в том, что не сумел отговорить великого хана, то Аллах уже наказал меня за это: здесь, под Москвой, я потерял своего старшего сына.