— Неужто наши в сече убили? — спросил Дмитрий. — Скорблю о том вместе с тобой, Иван Васильевич. Но что сделаешь? Такова война. И не мы ее начали, а лишь оборонялись.

— Его не в сече убили, князь, — сказал Карач-мурза, и голос его слегка изменился. — Он подъехал к воротам как посол великого хана, и один из стоявших на стене воинов застрелил его.

— Так это сын твой был? — воскликнул Дмитрий. — Сказывали мне про тот случай. Вовсе оно неладно получилось, что грех таить! Своих в этом деле обелять не стану, но ты и то учти, что не войско Москву обороняло, а смерды да торговый люд, — ни порядка, ни начальства у них настоящего не было. Верь, Иван Васильевич, душевно о том сокрушаюсь, но сделанного не воротишь. И ты нам тот грех прости, ибо Москва заплатила за него дорогой ценой: две с половиной тьмы людей было в ней перебито по повелению вашего хана.

— Я в том никого не виню, Дмитрей Иванович, — грустно промолвил Карач-мурза. — Такова была воля Аллаха. Я говорил Рустему… Но лучше не будем больше вспоминать об этом.

— А есть у тебя еще дети? — помолчав, спросил Дмитрий.

— Остался еще один сын. Он не захотел идти в этот поход.

— Вижу и радуюсь, Иван Васильевич: и в тебе, и в семени твоем сильна еще русская кровь. Ведь мне святитель наш Алексей незадолго до кончины своей открыл, кто ты таков.

— Я обещал ему всегда оставаться другом Руси, князь. И я стараюсь блюсти свое обещание как возможно лучше.

— Кому и знать это, как не мне, Иван Васильевич! Думаешь, забыл я то время, когда ты в Сарае правил и ворога моего Мамая ровно на привязи держал? Или как пособил ты мне с Тверским-то князем? И не раз, а дважды: без того упреждения, что ты мне прислал из Сарая, когда он с Мамаевым ярлыком ко Владимиру шел, вовсе бы я врасплох попал. Спаси тебя Господь за твою великую помощь, а я ее до смерти не забуду!

— Твои слова наполняют мое сердце радостью, князь. И я надеюсь, что Аллах пошлет мне еще другие случаи быть тебе полезным.

Собеседники помолчали. Дмитрию Ивановичу хотелось поскорее узнать — чего требует от него хан Тохтамыш, однако достоинство русского государя не позволяло ему обнаруживать свое нетерпение, и он ждал, когда о том заговорит сам посол. Но Карач-мурза, видя, что эта встреча с Московским князем носит частный характер, к делу не приступал, и наконец Дмитрий не выдержал:

— В начале беседы нашей, Иван Васильевич, молвил ты, что дело мое с Ордою не столь и скверно, как могло быть. Жду, что ты мне больше о том скажешь, но прежде от себя скажу: наихудшее тогда было бы, ежели бы у хана Тохтамыша недостало мудрости уразуметь, что теперь уже не можно все повернуть к прежнему, как, скажем, при Батые было. Русь не та, и Орда не та. И прямо тебе говорю: на такое я никогда не пойду, хотя бы он мне новою войной грозил. Не зря положили мы тьмы русских жизней на Куликовом поле.

— Великий хан это понял, Дмитрей Иванович, и он такого от тебя не требует. Он лишь хочет, чтобы ты перед другими признавал его верховную власть и в знак того платил бы Орде хоть малую дань. На том предлагает он тебе свою дружбу, вечный мир и помощь супротив врагов твоих; обещает, что татарские орды боле вторгаться в русские земли не будут, и в управлении Русью дает тебе полную волю.

— А ярлык на Владимирский стол снова станет он давать по своему хотению тому князю, который лучше ему потрафит или дороже заплатит?

— Владимирское княжество великий хан согласен считать твоею наследственной вотчиной, и великое княжение над Русью он навеки закрепит в твоем роду.

— Так… Ну, а какую же дань хочет он с нас брать?

— Я тебе сразу скажу, князь, то самое малое, на что великий хан согласится: пять тысяч рублей в год[379].

— Всего только? — вырвалось у Дмитрия. — Ну, Иван Васильевич, друг бесценный, и в этом вижу я твою руку! Не найду слов благодарить тебя! Даже когда сказал ты, что дело мое не слишком плохо, и тогда ожидал я много худшего.

— Я жалею, что не получилось совсем хорошо, Дмитрей Иванович. Но это еще будет! У нас говорят: когда есть много иголок, из них можно сделать молот, а имея молот, можно построить дом. Из своих иголок ты уже выковал молот и начал строить. Пусть одна стена сейчас обвалилась, это ничего, — молот остался в твоих руках, и ты дом достроишь!

— Даст Господь, дострою, а не я — дети мои достроят. Но все же горько, что обвалилась стена-то… Как раз в новом доме пожить разохотился и своими глазами увидеть дел своих завершение. Ну, да что сетовать, — выше себя не прыгнешь! Однако ежели хан свои обещания станет блюсти, уже и то много. И, умирая, скажу, что не втуне моя жизнь прошла.

— Великий хан Тохтамыш будет блюсти свои обещания, князь. Ему надо жить с тобою в мире потому, что у него есть очень сильные враги, борьба с которыми будет долгой и трудной. У тебя будет время для того, чтобы окрепнуть и сделаться сильней, чем прежде.

— Ну, давай Бог, чтобы так все и было. А тебе, Иван Васильевич, еще раз великое мое спасибо. Вестимо, ныне мы беседовали как два друга и два русских князя, а как посла ханского я тебя дня через три, когда приготовимся, буду принимать на людях и с великою честью, как Русь еще ни одного посла ордынского не принимала.

— Я доведу об этом великому хану, Дмитрей Иванович, и хан будет доволен.

— Э, да что там хан! Он пускай думает, что это ему такая честь воздается, а ты знай другое: тебе она, вся эта честь, тебе — другу моему и другу Руси! Эх, жаль, святителя нашего Алексея нету больше с нами, то-то он рад был бы тебя увидеть… Да погоди! — спохватился Дмитрий. — Совсем было запамятовал: незадолго до смерти своей оставил он мне для тебя одну грамоту. Я еще спросил тогда, надо ли ее тебе в Орду переслать? Нет, говорит, Иван Васильевич сам в Москву приедет, тогда и отдашь ему. Великий был провидец святитель наш, царствие ему небесное…

С этими словами Дмитрий встал, поискал недолго на полке в углу, где среди других вещей лежало у него несколько книг и рукописей, и, возвратившись к столу, протянул Карач-мурзе небольшой свиток побуревшего от времени пергамента.

— Поди, знаешь, что это такое? — спросил он, пока ханский посол развязывал плетеный шнур, которым была перевязана рукопись.

— Еще не знаю, князь, — ответил Карач-мурза, развернув свиток и с трудом разбирая выцветшие, написанные сплошняком[380]слова: — «Во имя Отца и Сына и Святого Духа: се аз, раб Божий грешный Мстислав, а во святом крещении Михайло, княж Михайлов сын, Карачевской земли князь и Козельской…» Да это, никак, грамота духовная прадеда моего, великого князя Мстислава Михайловича, когда-то украденная у моего отца! — воскликнул он, опуская рукопись и подняв изумленные глаза на Дмитрия.